Тетрадь в кружочек. Быль

Я посвящаю свою повесть тем, кто меня поддержал в жизни. Таких людей было немного, единицы. Но я всегда чувствовал их поддержку. Вам, посвящаю (пишу в алфавитном порядке, чтобы никого не обидеть):

Сергею Багоцкому

Наталье Гегер

Стелле Мирошкиной

Юрию Никитину

Алексею Новикову

Илья Выговский, Владивосток

 

«Вы думаете, это бредит малярия?
Это было,
было …»

(Владимир Маяковский «ОБЛАКО В ШТАНАХ») 

Все совпадения не случайны и персонажи не вымышлены. Автор.

Глава I

— Это очень трудно — писать картины?

— Это либо легко, либо невозможно.

     Сальвадор Дали

        План поработать на летних каникулах я вынашивал весь учебный год. Особенно я окрылился после прихода в нашу школу одной дамы. Она обращалась к нам с запредельной нежностью и сулила несметные богатства: «Ребятки! Если бы вы знали, сколько предприятий нуждается в ваших крепких, надежных руках! Государство позаботилось…были разработаны программы…выделены средства…рабочие места вас ждут». На деле все оказалось с точностью до наоборот. В начале июня я предпринял свой первый каминг аут в строительную компанию, где упитанного вида упырь, не церемонясь, указал мне на дверь. Другие работодатели тоже смотрели на меня, как на коровью лепеху. И тогда я понял, что все, что говорила нам дама – просто икебана. Мысль об этом вскипятила мою желчь. Я уже был готов праздновать труса, когда на сайте объявлений прочел следующее:

Адская работа в склочном коллективе:

Полное самоотречение

Негнущийся график работы

Зарплата едой

В газету «Горячий Пирожок» требуется журналист. Можно без опыта.

      По достоинству оценив чувство юмора работодателя, я решил позвонить, тем более, как мне казалось, аншлага на такую вакансию не будет. Как ни странно, но ни предупреждение о склочном коллективе, ни зарплату чечевичной похлебкой я не воспринял всерьез. Куда меня в тот момент вел бумажный самолетик моих мыслей, я затрудняюсь сказать.

     Офис я нашел с трудом. Битый час я кружил вокруг пятиэтажного человейника по указанному адресу, но так и не догадался, что искомое заведение располагается в полуподвальном помещении аккурат напротив подсобки, где дворники хранят свой инвентарь. Впечатление от офиса было самое тухлое. Подобранная на помойке мебель, компьютеры, собранные пятнадцатилетним Биллом Гейтсом в компании с Полом Алленом в сарае на окраине Сиэтла, мигающая люминесцентная лампа, помнящая времена Перестройки и Гласности, - все это говорило о том, что газета находится в конце пищевой цепи средств массовой информации.

      Их было четверо в маленькой убогой комнате. Это был кордебалет из очень странных немолодых людей. Вместо того, чтобы поздороваться, я с удивлением уставился на них.

— Улита едет – когда-то будет, - произнес фазанистого вида пожилой господин. Был он статен и высок, вероятно, в прошлом коечных дел мастер.

     Камень был в мой огород, это я был Улитой, а точнее, улиткой. Я поприветствовал присутствующих.

— А мы уж думали, не придешь, - капризно пропела пожилая женщина с волосами, как у Барби, в которую много играли. Она грузно поднялась со стула и жеманно протянула:

— Пойду сделаю какаву.

    Как выяснилось позже, кофе разорвал бы бюджет газеты в клочья.

    Наверное, в этот судьбоносный момент я выглядел, как олень при свете фар. Но хозяин приятного баритона приободрил:

— Брось стесняться.

     Его слова сопровождал такой сильный шлейф алкогольного амбре, что я слегка захмелел.

— Давай, рассказывай!

    Обращенные ко мне слова я понял, как «приглашение к танцу» и заговорил. Рассказал, что много пишу, где и когда печатался. Мой собеседник внимательно слушал. Весь его вид источал крайнюю степень эмпатии. Какой же неожиданностью прозвучали его некстати брошенные слова:

— Да, вся жизнь – борьба. До обеда – с голодом, после обеда – со сном.

    Я смолк, пытаясь найти связь.

— Ладно, давай знакомиться. Он оглядел присутствующих и сделал широкий жест в мою сторону:

— Иван Сидорович Корпич, наш Приморский писатель, поэт, драматург. Я по своим каналам справился о его творчестве, и оно меня впечатлило.

— А сколько вам лет, молодой человек? – прокряхтел согбенный старик с грустными глазами, в которых была сосредоточена вся скорбь мира.

— Шестнадцать, - прошелестел я.

     Старик горько покачал головой.

— Да, он молод, - сказал «баритон», вновь окатив меня пьянящим фетором. — Но! «Много званых, да мало избранных», как говорится в Писании. Кажется, правильно, а, Аарон Моисеевич?

    От таких слов я сомлел.

    В это время присутствующие тускло поглядывали на меня, не разделяя пафоса «баритона» и не скрывая своего равнодушия ко мне. Мой собеседник был в цейтноте своего красноречия, и Бахус был ему в помощь:

— Ты знаешь, кто такой журналист? Журналист – это мессия, готовый в каждую минуту расстаться с жизнью! Журналист – это кормилица. И когда у нее кончается молоко, она кормит читателя своей кровью! Журналист – это пророк, который питает голодное стадо словами своими зернистыми …

     Он долго и пафосно изрекал свои тезисы про журналистов и их миссию, а я украдкой рассматривал людей, с которыми мне предстояло работать. Заметив, что я отвлекся, оратор сник и уже обычным голосом сказал:

— Я, кажется, немного отвлекся. Давайте продолжим знакомство. Это – Валентина Ивановна, пишет под псевдонимом Мамо Карло, специализируется на остросоциальных темах, так сказать, возбуждает общественное спокойствие.

     Шестидесятилетняя «возбудительница» даже не взглянула на меня, продолжая разливать неприятного цвета жидкость по замурзанным кружкам.

— Олег Николаевич Рукасуев, он же Кит Сухопутный!

    Мой собеседник сделал широкий жест в сторону высокого толстого старика, чье лицо украшал тройной подбородок, самым ярким на лице были широкие брови, будто пересаженные с жопы джигита. Из-под них на меня угрожающе смотрели сверлящие глаза, как будто сам древнеегипетский бог зла Сет сошел с фрески. «Такой если полезет в карман, то не за словом, а за ножом», - пронеслось в голове.

    Но мой собеседник, не заметив моей реакции, продолжил:

— Олег Николаевич – наш знаменитый путешественник, так сказать, трэвел-журналист. Не знаком с его путевыми заметками?

     Я не был знаком, но чтобы не обидеть, неопределенно кивнул.

—…профессионал! Знает, что в данный момент происходит в любом уголке планеты, от песчаной пустыни Казахстана до ледяного мыса в Антарктике.

     «Ему б пастись на ниве криминальных новостей», - подумалось мне.

      Дифирамбы  в адрес тостуемого продолжились:

— Наш Кит Сухопутный на короткой ноге и с монаршими семьями Великобритании, и с западноафриканскими племенами догонов.

    «Да ну!» - усомнился я. И был абсолютно прав. Уже на следующий день обнажилась нелицеприятная правда – все свои путевые очерки трэвел-колумнист рожал, не покидая сырого подвала. Финансировать поездку даже в ближайшую Приморскую Зачипиловку «Пирожку» было не под силу. А потому в бессмертных заметках Кита Сухопутного счастливые чукчи проживали в чумах, а не в ярангах, водолюбивая выхухоль почему-то заполонила мексиканскую пустыню Чиуауа, а чистоплотные японцы мылись два раза в жизни: накануне свадьбы и перед свиданием со Всевышним. Но автора это нисколько не смущало. Он продолжал удивлять редкого случайного читателя своими географическими познаниями, в очередной раз рассказывая о том, как ему удалось прожить  пару недель на дрейфующей льдине в соседстве с белым медведем. Одного не отнять - заголовки его бессмертных очерков были впечатляющи: «Интервью с примадонной из сердца болотной трясины или Пиявки на службе у человека», «Как я Лизу удивил – репортаж из Букингемского дворца», «Я познал тигра изнутри. Возле трассы Владивосток – Кипарисово егерем был обнаружен кал тигра».

      Однако, я отвлекся.

      Наконец, настал черед представить последнего члена редакции.

— Аарон Моисеевич Пискатор, главный по юмору, наш фельетонист, шутник, анекдотчик. Печатается под псевдонимом Ляля Хулиганова.

      В этот момент на меня посмотрел затравленным взглядом сутулый тщедушный человечек с испитым лицом, изборожденным глубокими морщинами. Меня пронзило чувство, что неимоверным усилием воли этот человек старался скрыть страдание, тем самым лишь умножая его. Это он справлялся о моем возрасте. Я перехватил его взгляд и почувствовал к человеку мучительную жалость.

— Ну, коллеги, может быть кто-нибудь хочет представить и меня? – задорно взвизгнул мой собеседник.

— Сергей Александрович Сенотрусов, - уныло пропела Мамо Карло. – Наш главный редактор. И вообще, он тут главный.

    Но Сенотрусов ее перебил:

— Скажу без ложной скромности, что я тут - директор земного шара. И учти, Иван, я – строгий пестун.   

    Поскольку его смущающие заявления не вызвали среди присутствующих никакой реакции, главный опять вернулся к своему высокопарному напыщенному слогу. Он явно кичился своими речами и, думаю, исподтишка в этот момент любовался собой. Редактор явно хотел дать мне почувствовать себя священным животным, участь которого предрешена. Как и остальные, Сергей Александрович тоже имел псевдоним, свои творения он подписывал Ушатую Ушатай. Не буду выдвигать предположения об этимологии псевдонима, мне так и не удалось узнать, что таится за этим шаманским заклинанием.

— Иван, - строго обратился ко мне мой новый босс. – К завтрашнему дню тебе тоже следует придумать себе псевдоним. Накидай несколько, а мы тут посоветуемся и выберем самый подходящий.

     Я согласился.

— И еще, - он озабоченно почесал подбородок. – Я бы хотел, чтобы ты поближе познакомился с нашей газетой. Валентина Ивановна даст тебе несколько номеров, а ты почитай на досуге, впитай, так сказать, дух нашего творческого цеха.

      Мамо Карло, колыхая пышным телом, полезла в закрома, где высились газетные стопки нереализованных номеров, из чего я заключил, что «Горячий Пирожок», вопреки расхожей поговорке, не очень-то и разлетается.

     Пред самым уходом я все же решил поднять тему, которая меня волновала больше всего. Меня интересовали деньги, зарплата. Ведь и Пушкин писал свои стихи не бесплатно, и Достоевский творил не за так.

— Извините, а какая у меня будет зарплата? – выдавил я.

     После моего вопроса в воздуха водрузилась тишина, которую прервал дружный смех. Смеялись все, включая крыс, сидящих в дворницкой.

    Я было хотел спросить: «Те люди, которые не зарабатывают на журналистике, но ею занимаются, они за счет чего живут?», но не спросил. Увы, здесь не только не платили денег, даже указанная в объявлении «зарплата едой» была явным преувеличением. Тираж газеты был настолько микроскопическим, что озвучить эту цифру считаю неприличным.

     Я часто задумывался о том, как создавалось это странное средство массовой информации, кто был инициатор и по какому принципу подбирался штат. Что двигало этими людьми: одиночество, невостребованность, психологические травмы? Глядя на Сенотрусова, я не находил аргументов в пользу его лидерства. Скорее всего, в этом сенпентарии одной змее повезло больше других. А может, как в психиатрии, кто первый надел халат, тот и врач.

     Вскоре я узнал, что у газеты имелся спонсор, добрый меценат. Им был местный предприниматель Волобуев. Коммерсант не имел убедительного вклада в банке, но небольшой цех по производству колбасы давал ему возможность жить относительно безбедно и независимо. К тому же, колбасный королек имел дочь-подростка, которая желала видеть свои фото в настоящей газете. Поэтому с каждого номера «Горячего Пирожка» на случайного читателя смотрела несуразная девица с ногами в форме буквы Х, весьма развязная для своих лет. Помимо нее, с каждой страницы газеты на читателей пялилась своими сальными глазками «Чайная» колбаса, и хотя сие никак не вязалось с содержанием газетных статей, это мало кого волновало. Кстати, несмотря на то, что печатный орган назывался «Горячий Пирожок», его логотипом был батон «Чайной», что тоже может показаться кому-то странным. Члены редакции воспринимали это как само собой разумеющееся, ведь «кто женщину ужинает, тот ее и танцует». Колбасных дел мастер нес все расходы по изданию «Горячего Пирожка», но выплачивать зарплату сотрудникам было выше его финансовых сил. Чтобы как-то поддержать пишущую братию, он периодически одаривал коллектив костями и обрезью, что вызывало ликование у акул пера.

     Придя домой, я решил не откладывать возложенные на меня поручения. Начал с самого приятного, то есть с выбора псевдонима. Я был придирчив, старался придумывать псевдонимы со смыслом. Список получился внушительным. От некоторых пришлось сразу же отказаться. Например, понравившийся мне псевдоним Миноносец Легкомысленный был чистой воды плагиат - так Ленин называл Луначарского, поэтому я его вычеркнул. А оригинальную Кондрашку - с - Ветерком придумал Достоевский, правда, не в качестве псевдонима, а для названия своей эпилепсии, но все равно, воровать у классика я не решился. Еще меня прельщал псевдоним Библио Графия, но по гендерным причинам его я тоже забраковал. Остались: Острич, Мороз Трескучий, Иго Го, Муха Це-Це и Стрельтцов.

        Затем я приступил к реализации второй части своего плана. Я обложился газетами и погрузился в чтение номеров «Горячего Пирожка». Издание удивило яркими эпатажными заголовками, нелепыми однообразными объявлениями, ритуальными снимками девочки-подростка и колбасных изделий. Большинство статей поражало мелкотемьем. А грамотность, грамотность! Обнять и плакать! Короче говоря, вся газета – это один большой позор.

      Будучи по натуре Миноносцем Легкомысленным, я начал с самого простого, то есть с объявлений. Вряд ли стоило ожидать наплыва рекламодателей, учитывая скромный тираж газеты. Однако, если не считать анонсов продажи колбасных изделий, в каждом номере присутствовала претенциозная реклама нетрадиционных услуг:

«Потомственная гадалка Зоя снимет и вернет все».

      Это лаконичное объявление печаталось из номера в номер. «Важно не проклятье, а значение, которое ему придаешь», - вспомнились слова нашего трудовика. Позже открылось, что прозорливая Зоя по средам принимала своих горемычных клиентов в помещении редакции «Пирожка», тем самым помогая спонсору «отбить» аренду не то у жителей дома, не то у дворника. Вот почему по средам редакция не работала.

     После объявлений я погрузился в творения Ляли Хулигановой. В общем, многие шутки были очень даже в кассу. Некоторые вещицы хотелось прочитать дважды, они оставляли приятное ощущение легкости и оригинальности, как будто писавший сеял шутками органично, как дышал. Каково же было мое удивление, когда я узнал, что своего успеха автор добивался изматывающим, маниакальным трудом.

     Опусы Мамы Карло меня не впечатлили. С одной стороны, она писала и остро, и задиристо, но, с другой, весь ее пар, «уходил в свисток», ибо она обличала либо известных лишь ей одной негодяев, либо тех, кто уже давно покинул земные пределы, а я считаю, нет ничего хуже, чем плевать назад. Некоторые ее печатные работы я бы назвал апогеем  абсурда. Например, такая: «Христос Воскрес! А что сделал ты?»

     Поскольку приближенный к королевской семье, он же друг догонов,  дискредитировал свое творчество, анализировать его стансы по понятным причинам считаю излишним, поэтому сразу перейду к работам нашего светоча Сергея Александровича. Он полностью оправдал мои ожидания, потому что не изменял своей любимой манере, писал жеманно, напыщенно, высокопарно, уходя в пафос. Особенно меня озадачила статья, озаглавленная «Таксидермия по-Владивостокски». В ней соединилось все: глупость, словоблудие и отвага. Автор начал было подымать экономические проблемы нашего региона, но затем сбился и помянул в суе Свидетелей Иеговых, затем переключился на себя, разоткровенничался, что он, мол, всего лишь пассажир в этом поезде и на какой-то станции в определенный момент он обязательно выйдет. Статью венчал не менее странный постскриптум. «А знаете ли вы, как умерла любимая мачеха Владимира Высоцкого?» - вопрошал автор. – «На нее упала сосулька и убила ее». И все. Почему автор упомянул эту женщину и причину ее смерти, я так и не понял. Короче, цирк с конями. За что бы человек ни брался, все равно у него выходил пулемет.

   До глубокой ночи я читал заметки про использование атомного оружия в мирных целях и кровавых преступлениях, произошедших в ночь с понедельника на среду. Наконец я вынес свой вердикт: газета «Горячий Пирожок» - это один большой позор. Но это не помешало мне на следующий день приступить к работе.

Глава II

      «Королевич [Есенин] совсем по-деревенски одной рукой держал интеллигентного мулата [Пастернака] за грудки, а другой пытался дать ему в ухо, в то время как мулат – по ходячему выражению тех лет, похожий одновременно и на араба и на его лошадь, – с пылающим лицом, в развевающемся пиджаке с оторванными пуговицами с интеллигентной неумелостью ловчился ткнуть королевича кулаком в скулу, что ему никак не удавалось».

Валентин Катаев

          Не успел я подойти к заветному дому, как на меня обрушился ор выше гор. Невозможно было разобрать – крики, шум и вопли перемежались оскорблениями. Погрешив на дворников, я ускорил шаг. Дворники оказались ни при чем, бой шел в «Горячем Пирожке». Признаться, я меньше всего ожидал таких бурных эмоций от своих старичков. Подойдя к открытой двери редакции, я увидел Маму Карло с воспаленным от ненависти лицом. Она обращалась к нашему редактору:

— Должно, должно быть вами что-то сделано кроме детей!

— Да, я брал от жизни все! Но отдавал стихами! – запальчиво артикулировал главный.

— Позер! – с надрывом парировал Аарон Моисеевич. – Вы любите искусство в себе! В себе!

     При этом он молотил кулаком по своей впалой груди.

— Побойтесь Бога! – вопил оскорбленный редактор.

— «Надо быть боголюбивым, а не богобоязненным, ибо в страхе есть мучение!» – назидательно отвечал Аарон Моисеевич словами из Евангелия от Христа.

— Да я, да я! Для всех вас! – оскорбился на «богобоязненного» главный.

— Вы – поп Гапон! Вот вы кто! – не унимался штатный шутник и балагур.

— Нет, ты погляди на него! Гарнир взбунтовался! – с выпученными глазами орал главный.

— Это про вас Шиллер писал: «Власть калечит человека, как дыба!», - не сдавался Пискатор.

— Вы, правдолюб с горящими глазами, забыли, как вас отовсюду поганой метлой выгоняли? Я все про вас узнал по своим каналам! – не остался в долгу главный.

— Да, Аарон Моисеевич, вы или крест снимите, или трусы наденьте, - цинично вставил Кит.

— А вы, уважаемый, пыль успели отряхнуть с одежд после странствий? Крокодил на Замбези не укусил? – съехидничал Аарон.

— Вам-то какое дело, - без тени смущения рявкнул Кит.

— «Первый признак глупости – отсутствие стыда!» Это еще Фрейд сказал.

— Нам какое дело? Нам есть дело! – кинулась на Кита Валентина Ивановна. – Ваши путевые заметки читать совестно, одна надежда, что читатель употребит их по другому назначению!

— Не вам судить! Подумаешь, Пипа Суринамская! – огрызнулся Кит. – Еще и года не прошло с того дня, как весь Владивосток читал ваш шедевр «Сто лет не пердел», посвященный китобою Парфенову!

— Я-то здесь при чем! – оправдывалась Мамо Карло. – Умные люди и так поняли, что опечатка. «Не предел». Вспомните лучше свое: «Туземцы ели какашу».

— Уж лучше «какашу», чем ваш «не пердел», защищался Кит Сухопутный.

 — Я всегда говорила, что газете нужен ментранпаж. Чем этого ребенка журналистом брать, лучше бы корректора нашли, - в сердцах воскликнула Мамо Карло.

— Вас забыл спросить! – парировал главный. – Кого хочу, того беру.

— Ага! – вспылила Валентина Ивановна. – Вспомните свое объявление «ИКРА ПУТИНА 2021». Как еще нас тут всех не пересажали!

— Во Владивостоке все знают, что такое промысловая путина. Кроме вас, разве что, - не сдавался главный.

— Мы для вас литературные рабы! – жахнула Валентина Ивановна.

     Глядя на эту нелицеприятную картину, мне вспомнился афоризм: «На базаре прав тот, кто орет громче». В этой ситуации выбор правого был сложен.

— Да что ему объяснять! С ним спорить, все равно что фехтовать с навозной кучей! – сплюнул Аарон.

— Да вам поучиться у меня! – выкрикнул пафосно главный.

— Помолчали бы! Пишите, как чукча: что вижу, то пою, - урезонил его Кит.

— Это я-то? – задохнулся от возмущения  главный. – Это вы всегда пишите, как фишка ляжет! А я – профессионал! Меня в «Совраску» (газета «Советская Россия») звали! Только в гробу я видел их Москвабад!

— Если про фишку в мой огород, то вы пожалеете о своих словах! – почему-то принял на свой счет Пискатор.

— Аарон Моисеевич, когда на улице кричат «дурак», не обязательно оборачиваться. Еще Ахматова об этом предупреждала, - укусил Кит Сухопутный.

    Но фельетонист не слушал и продолжал:

— Да я в таких муках создаю свои произведения! Каждая шутка съедает год моей жизни.

— Съедает, да никак не съест! – подсевала Мамо Карло.

— Я знаю, - театральным шепотом изрек фельетонист, - многие бы поплакали на моих похоронах. От радости. Уже не долго осталось.

— Аарон Моисеевич! Уничижение паче гордости! – моментально отреагировал главный.

— Вы все ждете моей смерти! – прохрипел Аарон Моисеевич. - И я вас скоро обрадую. Всех!

— Да кому вы нужны вместе со своей смертью! Носитесь с собой, как с китайской вазой, - подлил масла в огонь Кит.

— Вы посмотрите какая цаца! – всплеснула руками Валентина Ивановна, обращаясь к фельетонисту. – Слова ему не скажи, а то оно обидеццо и самоубьеццо!

— Или самоупьеццо, - съерничал Кит.

     Хор голосил. Словесная перепалка набирала обороты. Все шло к тому, о чем пел незабвенный Высоцкий: «И кроме мордобитиев — никаких чудес». У меня было дикое желание их остановить. В такие моменты я всегда испытываю потребность догнать и причинить добро. Но в голову ничего лучше не пришло, как истошно заорать:

— Смотрите! Смотрите, что у меня есть!

    Шум резко смолк, в комнате водрузилась тишина. Они, наконец, заметили меня. Спорщики замерли по-гоголевски на своих местах. Приняв позу «А теперь следите за моими руками», я медленно полез в карман, нащупал ключи от квартиры, вытащил и сказал:

— Вот.

  Они еще немного помолчали, затем главный сказал:

— Хорошо, что ты пришел.

— Может, сварить какаву? – предложила Валентина Ивановна.

— Да, я очень хочу, - сказал я.

     И это была чистая правда. Я был согласен давиться нелюбимым напитком, показывать содержимое карманов, придумывать себе нелепые псевдонимы, лишь бы они не делали друг другу больно. Если честно, я так и не понял причину их войны. То ли спор возник на творческой почве, то ли обрезь не поделили. Но накал страстей своих стариков я оценил. 

    Вскоре все стали нарочито энергично заниматься какими-то своими делами. Валентина Ивановна положила что-то на стол Аарона Моисеевича и тихо сказала:

— На, от давления хорошо.

    Тот засуетился и заискивающе спросил:

— Посоветуй, какая концовка будет лучше…

    И они стали шептаться о чем-то.

    Кит, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Скоро корюшка на балконе подвялится, всех угощу.

— А с меня пиво, - поддержал главный.

— Пиво – это хорошо, - ответил Кит. – Вот только жаль, туалета у нас не предусмотрено.

— Аарон Моисеевич, - позвал шутника главный. – У вас скоро День Рождения, вы хоть намекните, что вам подарить.

— Точно, наш Моисеич – Рак,  - перебил Кит. – Давайте мы вам аквариум подарим. Как говорит мой внук, жидкий зоопарк.

— Подарите мне фонарик, - улыбнулся фельетонист. – Никак не соберусь купить себе фонарик. В подъезде вечером темно.

    И все, улыбаясь, подхватили: «Фонарик, фонарик…» Дальнейшее не поддается описанию. Вдруг Валентина Ивановна как бы невзначай негромко запела:

— Он парень был, что надо: проворен и хитер…

— Шагал под вой снарядов веселый репортер, - подхватил Аарон Моисеевич.

— На танке, в самолете, в землянке, в блиндаже, - присоединился к ним Кит.

— Куда вы не придете, до вас он был уже, - влился в хор бархатный баритон главного.

— И вышли без задержки, на утро как всегда, «Известия» и «Правда» и «Красная Звезда».     Но вышли без задержки, на утро как всегда, «Известия» и «Правда» и «Красная Звезда», - закончили они вместе, с чувством поглядывая друг на друга.

     Пока заклятые друзья упражнялись в пении, я недоумевал: разве так можно? Но, оказывается, можно и так. Эти люди дружили, потом воевали, потом снова дружили. За время работы много кто кому чего сказал, но это не помешало им вместе работать и заниматься любимым делом, иначе зачем бы они практически безвозмездно трудились здесь? Глядя на них в эту минуту, я бы поклялся, что сплочённее и дружнее этих людей я никого не видел.  Потом главный вспомнил о своем вчерашнем задании и спросил меня:

— Как обстоят дела с псевдонимом? Что-нибудь народилось?

— Есть кое-что, - ответил я и огласил список отборных ников.

— Прекрасно. Твой псевдоним будет Вася Пупкин, - сказал он бесстрастно.

    У меня возникло подозрение, что придумал он его на ходу, особо не заморачиваясь. Никаких обсуждений и дебатов на эту тему не последовало. Я был рад и этому. «Все лучше, чем Ляля Хулиганова или какая-нибудь Глокая Куздра, хоть пол не изменил», - успокаивал я себя.

— Ты тут стал свидетелем небольших разногласий, - многозначительно сказал он, - не обращай внимания. Внутри цеха накопилось довольно много обид, высказанных и невысказанных, вырос уровень раздражения…Люди немолодые, каждый мнит себя гением.

     Но я перебил:

— Я понимаю. Творческие люди, и все такое.

— Вот именно, - закрыл неприятную тему редактор.

     Затем разговор вернулся в русло моей работы в газете.

— Я не могу тебе поручить какое-то определенное направление. Писать будешь обо всем. Задания будешь получать непосредственно от меня.

   Я кивнул в знак согласия.

— Газета наша маленькая, делают ее, если можно так выразиться, полтора человека, нагрузка на коллектив большая, поэтому все делаем оперативно. Наша задача – поскорее вбросить новость.

    Это мне тоже было понятно.

— Я знаю, что ты человек, инфицированный писательством, – так он тонко и изящно обличил в слова мой писательский зуд. - Я знаком с твоими работами, мне импонирует их напористость, динамичность. Уверен, у тебя получится.

     Я жадно заглотил комплимент и был готов принять порцию новых.

— В нашем деле, как ты понимаешь, главное – это выбор темы. Тебе что интересно: политика, социальная сфера, культура, школьные проблемы?

     Я промычал, потому что никогда не задавался такими вопросами. О чем хотел в данный момент, о том и писал.

— Вот в политику, например, я тебе соваться не советую.

     Он манерно посмотрел на меня и добавил:

— Определенно не здесь и совершенно точно, не сейчас. Ну, ты меня понял.

    Он опять многозначительно посмотрел на меня. Я сделал вид, что понял.

— Вот о чем бы ты хотел написать материал? Что тебе сейчас интересно? – допытывался главный.

— Если говорить в общем, то меня очень привлекает журналистика с полным погружением в материал.

       Сергей Александрович почесал потную шею.

— Объяснись, - потребовал главный. – Ты имеешь в виду полное погружение в то, о чем ты пишешь? Пикантные подробности, скандальные детали?

— Не совсем. Меня привлекают такие журналисты, как Нелли Блай, которая еще в девятнадцатом веке, симулируя безумие, попала в женский сумасшедший дом на острове Блэкуэлл, чтобы разоблачить там жестокое обращение с пациентами. Пробыла она там десять дней, а затем выступила с обличительной статьей об ужасающих условиях, об издевательствах над пациентами. Она докричалась до власти и что-то стало меняться в лучшую сторону.

— Сейчас не девятнадцатый век.

     Сергей Александрович явно не разделял моего восторга.

— А еще я бы хотел отправиться в Японию, чтобы написать про Сэй Сенагон. Знаете эту историю? Эта женщина в 75 лет стала молодеть,  у нее исчезла седина, начали расти зубы, и она превратилась в молодую цветущую девушку. Вот бы с ней встретиться, порасспросить обо всем. Или вот еще. Слышали про Уильяма Джеймса Сайдиса? Это парень из Бостона, считается, что он был самым одаренным человеком на Земле. Первый класс он закончил за один день, второй класс — за три дня. К восьми годам написал четыре книги, а к шестнадцати годам он знал сорок языков! Поехать бы на его родину, найти оставшихся в живых родственников, знакомых, взять интервью…

— Нет, не слышал про таких, - рассеянно ответил главный.

— А знаете, о чем мечтал этот самых умный на планете человек? Об идеальной жизни. В его понимании, идеальная жизнь – это жизнь затворника. Он ненавидел толпу.

    Но Сергей Александрович не впечатлился ни молодеющей японкой, ни американским вундеркиндом.

— Командировку в Америку пока отложим, - задумчиво произнес он.

    Затем почесался и добавил:

— Я тебе уже рассказывал о миссии журналиста?

    Я вспомнил о кормилице, насыщающей страждущих своей кровью, и утвердительно кивнул.

— Так вот, и еще кое-что хотел бы добавить. В нашем деле очень важны заги. Я бы сказал, заги – залог успеха.

— Заги? – не понял я.

— Ну да, заги, заголовки то есть.

— А-а, -  протянул я.

— Вот, допустим, перед тобой две статьи примерно на одну тему и одинакового объема. Одна называется «На рубеже веков», а другая «Блудная эпоха». На какую глаз упадет? Какую будешь читать? Только быстро.

— Про блуд, - не моргнув глазом, сказал я.

—Во! Это и есть попадание в цель. Заги должны быть дерзкими, манкими, завораживающими. И тогда читатель будет твой с потрохами.

— Это как ваша «Таксидермия по-Владивостокски»? – не удержался я.

— Это не лучшая моя работа, но можно сказать и так. Слышал, наверное, по выходным на городской площади администрация Владивостока организует продовольственные ярмарки?

— Ну да, - сказал я.

— Вот, допустим, редакция тебе поручила сделать об этом репортаж. Какие заголовки ты бы предложил?

     Я ненадолго задумался и сказал:

— «Дары Приморья – в каждый дом».

     Главный поморщился и сказал:

— Скучно! Еще!

— «Еды хватит всем».

— Опять мимо горшка сходил.

— «Кто не был, тот будет, кто был – не забудет. Ярмарка на площади Владивостока», - вспомнились к месту слова из отцовского армейского альбома.

— Недолет! – резюмировал главный.

— «Кому нравится поп, а кому и попадья – на Владивостокской ярмарке вы найдете и то, и другое», - выдал я с наглой уверенностью.

— А вот это – перелет. Не надо до такой степени вводить в заблуждение своих читателей. Еще варианты есть?

— А то!

    Я определенно не хотел сдаваться.

— «Народ бежит на ярмарку, задрав юбки пузырем. А ты почему не с ними?!!»

— Ну, в этом что-то есть, - улыбнулся главный.

      В этот момент Лопе де Вега шепнул мне в самое ухо, подбодрив: «Кому дана такая сила, тот небывалый человек».

— А теперь по существу. Даю тебе первое задание, напишешь о зацеперах. Я тут нашел одного по своим каналам. За все про все три дня. Форму выбирай любую: интервью, заметка, да что угодно.

— А у кого я должен взять интервью? – удивился я, не имея представления, кто такие зацеперы.

— Об этом и речь. Сегодня в нашу редакцию придет Афанасий, он примерно твой ровесник. Он и есть зацепер. Времени у тебя ограничено, Афанасий может тебе уделить не больше часа, я об этом договорился по своим каналам. За этот час ты должен получить от своего собеседника всю необходимую информацию. Понятно?

— Вполне.

— Чтобы разговорить собеседника, я выделяю деньги на представительские расходы. Накроешь стол, создашь доверительную атмосферу.

     Я был готов.

— Вот.

     Сергей Александрович картинно извлек из кармана портмоне, вытащил сто рублей и протянул мне.

     Как можно на эту сумму накрыть стол и расположить собеседника, я не знал, но вслух сказал:

— Хорошо.

     И пошел искать в Интернете информацию о зацеперах. В итоге, ничего сверхъестественного я не узнал. Невеликого ума, в большинстве своем, люди, которые ездят на движущихся поездах нетрадиционным способом – расположившись или зацепившись с его внешней стороны, например, на сцепке между вагонами или на крыше, на подножках электричек или под кабиной машинистов. Информации было много, но мне это виделось так: зацеперы – это жертвы подростковой шизофрении, которая проявляется в форме эмоциональной тупости. Эти придурки изо всех сил цепляются за электрички, но не цепляются за жизнь. В доказательство правильности моих выводов были многочисленные фотографии обожженных, переломанных, изувеченных молодых людей. Мне не нравились ни они, ни их увлечение.  Нет, я не какой-нибудь соплежуй, и многие экстремальные виды спорта  вызывают у меня восторг: виндсерфинг, например, или прыжки с трамплина. С моей точки зрения, там красота и спорт, где есть правила, границы безопасности. Здесь же глупость и отвага. А это взрывоопасная смесь. Что касается гостинцев для Афанасия, денег хватило на пачку чипсов, которые я уложил горкой на видавшую лучшие времена тарелку.

Глава III

     «Я не огорчаюсь, если люди меня не понимают, — огорчаюсь, если я не понимаю людей».

  Конфуций.

      К своему первому заданию я основательно подготовился: просмотрел опросник Марселя Пруста, написал несколько вариантов вопросов, если вдруг беседа примет тот или иной оборот. Не преминул подойти к Аарону Моисеевичу, чтобы спросить у него совета, на что тот посмотрел на меня своими бездонными грустными глазами и сказал:

— Знаешь, есть люди, в которых живет Бог, есть люди, в которых живет дьявол. А есть люди, в которых живут только глисты. Сдается мне, твой респондент из третьих. О чем с ним можно разговаривать?

— Как о чем? Хочу узнать, ради чего он рискует своей жизнью. Разве этого мало? – ответил я.

— Ты думаешь, сам-то он знает? – усмехнулся мой старший товарищ и снова окутал меня дружеским взглядом.

      Когда в наш подвальчик заглянул маргинального вида подросток, я и не сообразил, что это и есть мой респондент. От молодого человека дурно пахло, и это был запах вовсе не железной дороги, о котором я читал в интернет источниках. Парень был заторможенный, на вопросы отвечал невпопад, и я недоумевал, как он, такой медлительный и неловкий, до сих пор не попал под поезд. Пока я исполнял ритуальные танцы вокруг Афанасия, тот был отрешен от внешнего мира. Тогда я предложил ему скромное угощение. Чипсы его явно заинтересовали, он протянул грязные пальцы к тарелке и начал монотонно поедать один за одним.

     В то время, как я пытался взять интервью у Афанасия, вся редакция была в комнате в полном составе. Они молча занимались своими делами, но я чувствовал, что все их внимание приковано ко мне, и мне не хотелось перед ними облажаться. Я делал все, чтобы разговорить своего собеседника, но такого фиаско трудно было ожидать. На все вопросы Афанасий отвечал односложно: «Че», «Дануна» и «Жиза – говно». С упорством, достойным лучшего применения, я пытался выудить из парня хоть пару примитивных фраз на тему, почему он занимается этим зацепингом. Но слышал в ответ только три заезженные фразы и хруст чипсов. Чтобы покончить с этим приступом идиотизма, я решился нарушить журналистскую этику и спросил:

— Афанасий, вижу у тебя на щеке довольно большой шрам. Это издержки твоего увлечения?

    Он напрягся и вопросительно посмотрел на меня. Очевидно, не понял вопроса. Я упростил:

— У тебя шрам, я вижу. Неудачно зацепился за поезд?

— Не, Сирожа урыбал. Тогда.

    Не вдаваясь в подробности, не имеющие отношения к теме нашей беседы, я подошел к своему собеседнику с другой стороны:

— Некоторые считают, что жизнь – это боль. Ты с ними согласен? – заискивающе поинтересовался я.

— Бз, - ответил мой собеседник, я не стал уточнять, что сие значит.

— А какой самый смешной факт, который тебе запомнился из твоих приключений?

— Как пацан пыхнул... Высоковольтка, - ответил щерящийся своей улыбкой Афанасий.

— А тебе его не жалко?

— Кого?

— Да парня этого, который пыхнул.

— Че? Дануна.

    Я испытывал стойкую неприязнь к своему собеседнику.

— Афанасий, а ты допускаешь, что тоже можешь покалечиться, занимаясь этим?

— Че?

— Ну если инвалидом станешь, кто будет за тобой ухаживать?

— Мать, - уверено ответил собеседник.

— А почему развлекаться будешь ты, а заботиться о тебе должна мать?

— Че? Ну она ж обязана.

     Нет, это был не человек, а какая-то паскудная говорящая голова.

— А если она откажется это делать? – допытывался я.

— Че? Дануна.    

— Афанасий, а были ли у тебя проблемы с законом на почве твоего хобби?

— Бз, - неопределенно ответил юноша.

— Ты понес наказание? Или, возможно, родители?

— Че? Дануна.

— А ты не боишься смерти? Ведь от такого увлечения каждую минуту можно расстаться с жизнью, - я пытался докопаться о сути.

— Че? Да похлебать.

     Я чувствовал, как этот молодой человек с ампутацией головного мозга становится мне невыносимо неприятен. Мне хотелось прописать ему такого леща, чтобы позвоночник высыпался в трусы. Но справиться с эмоциями помогли колоколящие в мозгу слова Федора Тютчева: «Молчи, скрывайся и таи

                И чувства и мечты свои…»

     В конце диалога, я натужно улыбнулся и протянул руку своему собеседнику:

— Спасибо, Афанасий. Вряд ли я могу быть вам дальше полезен в личном общении.

   Про себя же подумал: «Продолжай в том же духе. Не велика потеря. На одного дебила меньше будет».

   Сытно рыгнув, Афанасий встал из-за стола. По его лицу я понял, что он ожидает от меня благодарности, если не в виде денежного вознаграждения, то хотя бы целования в десна. На что я ему мысленно ответил: «Че? Дануна». Кинув взгляд на пустую тарелку из-под чипсов, он мысленно порефлексировал и пошел на стрелку с гопотой.

     Да, это было полное поражение. С заданием я не справился. Я даже не смог получить ответ на основной вопрос: зачем молодые люди занимаются этим зацепингом. И все мои приготовления, погружение в тему, весь мой пыл можно было назвать так: гора родила мышь. Права была Валентина Ивановна, когда запальчиво кричала главному: «Чем этого ребенка журналистом брать, лучше бы верстальщика нашли».

     Мои грустные мысли нарушил тихий голос Аарона Моисеевича:

— Молодец. Ты все сделал правильно. Я внимательно слушал от первого вопроса до последнего. Очень хорошо построил диалог.

— Да какой там диалог! – отмахнулся я.

— А я считаю, что это была победа. Вырвав юношу из контекста его жизни, на что ты, собственно, рассчитывал? Что вы будете обсуждать письмо Пушкина Вяземскому по поводу дневников Байрона?

— Но ведь он мог сказать, что его привлекает в этом занятии, мог бы рассказать, что он в этот момент чувствует, почему ради этого рискует здоровьем, жизнью! – парировал я.

— А он и рассказал. Как мог.

— Что он там рассказал! «Бз»? – спародировал я загадочную реплику своего респондента.

      Аарон засмеялся. К нему присоединилась Валентина Ивановна, заохал, как филин в ночи, и Кит. В этот момент я почувствовал поддержку и плечо друзей, что так важно в жизни. «Пусть я не ментранпаж, в котором так нуждается редакция газеты, но, возможно, я тоже смогу внести свой скромный вклад в наше общее дело», - подумал я в ту минуту.

    Главный был настроен менее оптимистично.

— Хочу тебе напомнить, что, беря интервью, ты нарушил одно из главных правил журналиста. Оно заключается в том, что тебя не должно быть больше, чем того, кого ты интервьюируешь.

      Я не вполне понял, и тогда Сергей Александрович пояснил:

— Надо, чтобы тебя было поменьше, а гостя побольше.

      Я не стал спорить, хотя в моем случае, ноль, как его не умножай, все равно останется нолем. От того, что меня было бы поменьше, Афанасия бы не прибавилось. Факт.

      Затем он мне напомнил, что максимум через три дня материал должен лежать на его столе. И он туда лег. Не скрою, от реплик моего собеседника ничего не осталось. И хотя еще Иван Бунин говорил, что лгут только лакеи, в своей первой работе я позволил себе много художественного, и не только, вымысла. Но я относился к своему детищу не как ко вранью, а как к издержкам гениальности. Перечитывая глубокомысленные реплики своего собеседника, я чувствовал себя начинающим фикрайтером. На протяжении всего диалога мой газетный герой, совершая путешествие к своему я, признавался, что живет в другом психофизическом мире, мучительно анализировал истоки разложения современного общества, воспевал уход от реальной жизни. Может, оно бы и не надо было так исступленно играть и переигрывать в результате, но я пошел на это, ведь это был мой первый материал. В результате на мой вопрос:

— Афанасий, чем вызван Ваш интерес к данному явлению?

    Мой собеседник глубокомысленно отвечал:

— Каждый человек должен во что-то верить, ведь не будь веры, можно заблудиться в самом себе. Наша вера – это вера в свои безграничные возможности путем демонстрации своей ловкости и смелости.

    В конце интервью мой собеседник, расчувствовавшись, цитировал гениального ленинградского композитора Олега Каравайчука: «Не по вашей земле – брожу по небесному лугу…»

   Под текстом я, как и положено, подписался: Вася Пупкин.

   Материал получился неоднозначный, и я волновался, какой вердикт вынесет редактор. Но тот, бегло просмотрев, сказал:

— Пойдет. В номер.

Глава IV

― Надеюсь, Фрекен Бок, вы любите детей?

― Эээ... как вам сказать... безумно.

    Мультфильм «Карлсон вернулся»

        Не прошло и недели моей работы в «Пирожке», как главный значительно сказал:

― Иван, тебе нужен наставник. Я бы хотел, чтобы в твоей жизни появился человек, опытный литератор, который направлял бы тебя, поучал и был объективным критиком.

― А у меня есть. Аарон Моисеевич! – тут же ответил я.

     Моисеич полыхнул в мою сторону своим добрым взглядом, из чего заключалось, что он был не против.

― Нет-нет! – редактор как-то брезгливо затряс пальцами. – Аарон Моисеевич – слишком возрастной человек, он вряд ли справится с такой миссией. Я порекомендовал тебя своей старой знакомой. Она известный поэт, писатель, драматург. Ольга Степановна Вислогрудова. Слышал, наверное?

    Вислогрудову я не знал и знать не хотел, поэтому настоял на своем:

―Я сам себе выбрал наставника. И это Аарон Моисеевич Пискатор.

   Но главный уже все за меня решил. Он во что бы то ни стало  хотел меня свести с Вислогрудовой, и это зависело исключительно от химических процессов в его мозгу, а не от объективной реальности. И хотя идея была мертва еще до своего рождения, главный форсировал события. С Вислогрудовой я встречаться не хотел. Я не нуждался в ее критике и поучениях, как прогнозировал главный. Потенциальная встреча вызывала у меня тошноту. Чтобы никого не обидеть я долго оттягивал знакомство с дамой, придумывая различные предлоги. То прикрывался тем, что мне нужно время, чтобы познакомиться с ее бессмертными книгами, таким образом, сделав нашу встречу более плодотворной, то приписывал себе немыслимые болезни, от крупа до недержания мочи. Но через месяц главный заявил:

― Завтра к нам в офис приходит писательница Вислогрудова. И ты с ней встретишься, живой или мертвый.

    Потом он ударился в воспоминания и рассказал, как давно и  близко знал эту Вислогрудову, какой у нее был непростой творческий путь от составителя поездов до известного писателя.

― Видел бы ты, как она носилась по журналам со своими рассказами и стихами! А в ответ – только насмешки и пинки! Сам был свидетелем, как она стояла на коленях перед редактором нашего приморского еженедельника и умоляла напечатать рассказ. Работала бесплатно. Да что бесплатно! Не гнушалась и приплачивать за то, чтобы ее произведения увидели свет, благо зарплата у железнодорожников приличная!

    Я внимательно слушал пикантные подробности, но от этого моя будущая наставница ближе мне не становилась. Подобное упорство и навязчивость мне всегда претили. А Ушатай не унимался, пытаясь авансом расположить меня к ней:

― Ей уже было за сорок, когда она поехала в Москву со своей новой поэмой «Поездатый Новый год». Металась по издательствам да по редакциям. Никто не  хочет брать. Тогда она в одном хорошо известном печатном органе встала на подоконник и сказала: «Не напечатаете – выброшусь из окна».

― Неужели сработало? – удивился я.

― Представь, да! Конечно, над поэмой хорошо поработал и корректор, и редактор, но главное результат! После этого ее творчество было принято практически везде. Напечататься в столичном журнале – это прекрасная путевка в большую писательскую жизнь.

    Я промолчал. Мне откровенно не нравилась такая одиозная писательская биография. Люди подобного склада мне были не близки.

— А как тяжело ей давалась учеба в институте! – простонал главный с мучительной гримасой на лице. – Вечные «хвосты», пересдачи, «неуды»… Думаешь, легко сесть за парту в сорок лет?

    И хотя я был уверен, что не легко, я не мог заставить себя полюбить мою будущую патронессу. Зачем ей было так изводиться! Ведь можно было просто писать для себя или своих близких, а не становиться на путь страданий и мытарств.

    Чтобы встреча прошла в наиболее комфортных условия, главный освободил весь коллектив от работы на полдня, кроме меня, конечно. Но Аарон Моисеевич мне шепнул:

― Не бойся, я буду рядом. Засяду в дворницкой, если что.

    Кстати, он тоже был против этого сомнительного наставничества со стороны незнакомой дамы, но его мнение, как и мое, не учитывалось. По традиции главный выделил мне сто рублей на представительские расходы. Было сказано купить букет цветов. Поскольку на такую сумму можно было купить разве что букетик одуванчиков или клевера у детей на игровой площадке, то я обошелся без цветов, купив шоколадку. Чтобы подсластить встречу, как пошутил Аарон.

    Дама была крупна и немолода. Типичная чеховская Мурашкина. Судя по ее настрою, она тоже не хотела со мной встречаться. Подозреваю, главный также назойливо уговаривал ее познакомиться со мной и оказать поддержку. Опоздав на полчаса, она ввалилась в наш рабочий кабинет красная и потная. Я с тоской посмотрел на ее толстую фигуру и распаренное злое лицо.

― Ты, что ли, Корпич? – колыхая полным телом, сказала она.

― Я.

— Возись тут с тобой.

    Она, кряхтя, засунула свое распаренное тело в колченогое кресло и выпростала толстые, как тумбы, ноги.

― Ну, что тебе от меня надо? Говори! – сказала она в лоб, от чего я опешил.

    Я попытался объяснить, что не я инициировал нашу встречу, но она не захотела слушать.  

― Такой великий писатель и без наставника? –укусила она.

― Сдох, сука, от счастья, - той же монетой ответил я и не к месту добавил, -

     «И, на кладбищенском кресте гвоздима

     душа прозрела: в череду утрат

     заходят Ося, Толя, Женя, Дима

     ахматовскими си́ротами в ряд».

― И с кем ты себя ассоциируешь? С Бобышевым? Рейном? Найманом? А может с Бродским? – сказала патронесса, брезгливо взглянув на меня.

― Ни с кем, - вежливо ответил я.

― Хоть на это у тебя ума хватает, - выдохнула она.

    В этот момент я услышал легкое шевеление из дворницкой. Мне даже показалось, что после этих ее слов Моисеич икнул.

— Я познакомилась с твоей бредятиной. Ты не о том пишешь! Помнишь, чему нас, писателей, учил великий Пушкин?

— «Что чувства добрые я лирой пробуждал»? – выразил я свое предположение.

— Дурак! Как банально! «При открытии всякой мерзости она (толпа) в восхищении». Вот что сказал классик. Так подай это толпе, пусть она хватает на лету то, что ей интересно. Пусть в твоих произведениях люди стонут от любви, задыхаются от ненависти! Пусть течет кровь, пусть хрустят кости! Пусть зубовный скрежет читателя заглушит шум улиц!

     Я не хотел дискуссии, поэтому смолчал.

― В общем, так. Стихи твои – говно. Твоя проза – большое говно. Твои пьесы – одно громадное говно! Говорю тебе как профессиональный литератор и эксперт, – заключил Белинский в бюстгальтере.

     Я замер, Моисеич напротив, активизировался. Возня из дворницкой усилилась.

― Не пытайся пристраивать свои опусы, тебя повсюду ждет большой отлуп, один лишь отлуп, - продолжила она свое наставничество.

― Отлуп, - повторил я, слово мне показалось вкусным.

― Я в литературе профессионал, уж можешь мне поверить, все, что ты написал  -это фук! И ждет этот фук…, - она пыталась подобрать слово.

― Отлуп, - помог я.

― Вот именно!

     И опять из кладовой послышалось недовольное ерзание. Мне внезапно вспомнилось, как Ахматова вежливо поправила Наймана, попросив его убрать лишнюю строфу: "Лишняя - точно, точно, можете не проверять, не ошиблась. Пятьдесят лет на этом деле сижу". Вот так просто: одна, бессмертная, всего лишь «пятьдесят лет на этом деле сижу», другая, известная в узких кругах знающих ее лично, - «эксперт и профессиональный литератор».

— Мой путь в литературу был тернист, - дама закатила глаза, вероятно вспоминая свое коленопреклоненное прошлое.

— Я в курсе, - ответил я.

— Зато мне не стыдно ни за одну свою строку! Каждая написана кровью!

    Мне вдруг вспомнилась ее несуразная поэма «Поездатый Новый год» с неловкими рифмами и сомнительной фабулой о том, как под Новый год женщина, брошенная любимым, бросилась на полном ходу из электрички. Это была не литература, а дамское рукоделие. Сюжеты подобных жестоких романсов мне были не близки.

— Я тесно входила в литературу, - сказала Вислогрудова, и в подтверждение  поерзала своим толстым телом в узком кресле.

— Догадываюсь, - поддакнул я.

— И почему ты считаешь, что кто-то должен на карачках ползти в литературу, а кто-то влететь, как мыло в …

    Вспомнив, что она уже не составитель поездов, а знаменитая писательница, дама осеклась на полуслове.

    Потом был нудный и скучный монолог о том, как я накосячил в поэзии, обгадился в прозе и облажался в драматургии. Говорилось это совершенно безапелляционным тоном без намека на деликатность. Порой дама артикулировала ртом так яростно, что мне хотелось ей ответить словами покойного режиссера Георгия Товстоногова: «Я несъедобен! Запомните: несъедобен!»

   Обессилев от жары и монолога, она заключила:

― Ты хоть что-нибудь из этого понял?

― Да, - покорно ответил я.

— И что ты накумекал?

— Литература должна быть мне благодарна за то, что я не стану писателем.

― Именно! – ответила дама, вытащила блокнотик, зачеркнула в нем что-то и добавила,― Вопросы ко мне будут?

― Нет, - с облегчением ответил я.

    И в это самое время в комнату влетел Аарон Моисеевич. Был он красен, как рак, потому что долго просидел в тесной дворницкой. А может и по другой причине.

― Вопросы будут. И вопросов будет много! – его голос был таким угрожающим, что я опешил.

― Иван, погуляй с полчаса, - обратился он ко мне, - а мы с дамой поговорим. Иди-иди, - подтолкнул он меня к выходу.

    Я понял, что мой друг решил броситься на мою защиту, я был уверен, что разговор будет неприятным для обеих сторон и всячески пытался этому воспрепятствовать. Но он проявил настойчивость, и я был выдворен из комнаты. Пока я гулял по двору, кормя голубей найденным на помойке черствым бубликом, в редакционной комнате кипели нешуточные страсти. Во всяком случае, моя несостоявшаяся патронесса вылетела на улицу в абсолютно мокром платье. То ли от высшей степени потоотделения, то ли Моисеич облил ее водой. Встретившись со мной взглядом, она процедила:

― Гаденыш.

    Больше я ее никогда не видел.

    Зато на следующий день грянул гром. Главный беспощадно бичевал нас с Моисеичем за хулиганство и неуважение к женщине, писателю, своему старому другу.

― Один – стар и глуп, другой – мал и глуп! – это было самое безобидное из сказанного.

    Мы с Моисеичем смиренно стояли перед его столом, держась за руки.

― Глумились над женщиной! Довели до слез!

     «Настучала», - подумал я.

     «Иуда», - подумал Моисеич.

― Вы еще ответите за свои паскудства! – грозил Ушатай.

     Украдкой я ловил сочувствующие взгляды Кита и Валентины Ивановны. Но открыто заступиться за нас никто не решался.

― Вы, Аарон Моисеевич, девятый десяток разменяли. Где ваша мудрость, такт? Где ваши культурные позывы?

     От волнения Моисеич засунул руки в карманы и пошарил в них. Со стороны это выглядело так, будто он силится  там найти культурные позывы, что вызвало еще большее негодование главного.

― Что вы там внизу руками болото мутите, Аарон Моисеевич? – прикрикнул главный.

― «Да будут преданы смерти: камнями должно побить их, кровь их на них», - еле слышно бубнил Моисеич. – «Выведи злословившего вон из стана, и все слышавшие пусть положат руки свои на голову его, и все общество побьет его камнями».

     Но главный был не силен в Библии, поэтому переключился на меня:

― А ты, Иван! Неужели тебя родители не научили, что о женщинах, как о покойниках, либо говорить хорошо, либо ничего!

    Поскольку родители мне об этом ничего не говорили, я промолчал.

― Не знаю, что было отвратительнее: старческий маразм или юношеский идиотизм! Это ж надо догадаться – засесть в кладовке и подслушивать! Среди метел и лопат! В восемьдесят семь лет! А если бы вы там концы отдали? Да-да, взяли бы, и хвостом щелкнули! Кому бы пришлось отвечать? Мне!

    Мы слушали отповедь главного, чувствуя себя, как два раздавленных таракана. Когда монолог стал похож на пение кликуши, и главный уличил Моисеича в прогрессирующей старческой деменции, я неожиданно для самого себя сказал:

― Я вам несколько раз говорил, что не хочу никакого наставника. Вы не слышали меня и навязывали свою точку зрения. Зачем? Я изначально не хотел встречаться с этой женщиной. Она мне не понравилась ни по вашим рассказам, ни по своему пути в литературу, ни своим творчеством. Мне не нравятся такие писатели. Они мне неприятны, не близки. Кроме недоумения ничего не вызывают. Может, я не прав, скорее всего, так оно и есть, но зачем вы насильно устроили нашу встречу? И еще. Я не позволю вам плохо говорить о моем друге, Аароне Моисеевиче. Обо мне вы можете говорить, все что угодно. А о нем не смейте говорить в таком тоне!

    Моисеич изо всех сил сжал мою руку, и я заметил, как увлажнились его глаза.

    От неожиданности главный замер. Он уже разверз свой рот, чтобы выплюнуть очередные аргументы, но тут в бой ринулись Кит с Валентиной Ивановной.

― Сергей, ты слишком разошелся, - сказал Кит, насупив брови. – В самом деле, не надо было все это затевать. Ну, пошалили ребята. Что ж так убиваться-то! Вот когда я решил разыграть Лизу и спрятался в ее покоях в Букингемском дворце…

     Но что же случилось дальше между королевой и Китом мы так и не узнали, потому что его перебила Валентина Ивановна. Она не то всхлипнула, не то скорбно вздохнула и сказала театральным шепотом:

― Стервь она порядочная, твоя Вислогрудова. Знаем, как прыгала из койки в койку, чтобы свои работы продвигать. Такая вот Вислогрудова и Павлика моего увела, - горестно заключила Мамо Карло.

— «Потому что блудница — глубокая пропасть, и чужая жена — тесный колодезь». Притчи, двадцать третья глава, - ввернул Моисеич.

— Не судите, Аарон Моисеевич, да не судимы будете, - ответил ему главный той же монетой.

     Он еще некоторое время пытался донести до нас, что проблемы индейцев шерифа не волнуют, но уже было видно, что инцидент исчерпан, и буря миновала.

― А сварю-ка я какаву! – предложила Валентина Ивановна.

― А у меня осталась шоколадка, я решил, что Вислогрудова обойдется, - радостно вставил я.

― Тьфу! – сплюнул в сердцах главный, но по его лицу все поняли, что он уже больше не сердится.

Глава V     

«...и пошел, не зная, куда идет. Верою обитал он на земле обетованной, как на чужой... ибо он ожидал города, имеющего основание, которого художник и строитель Бог»

Библия (Евр. 11,8–10).

        Уже с утра чувствовалась жара. Учитывая при этом высокую влажность – извечный бич Владивостока, погода не предвещала ничего хорошего. Я шел в редакцию и думал о том, что теперь под всеми моими работами стоит нелепый псевдоним Вася Пупкин. От этого становилось грустно. Чтобы поднять себе настроение, вспомнил историю:

        Руководитель Театра Юного Зрителя, Абих Александр Адамович рассказывал своим юным ученикам, как во времена его молодости во время поклона после спектакля «Красная Шапочка», где он играл Волка, на сцену из зрительного зала выбежал мальчик лет пяти. Он с ненавистью посмотрел на Абиха в костюме Волка, несколько раз вздохнул, подбирая слова, и, наконец, крикнул: «Жопа!» По словам Александра Адамовича, это была для него высшая награда, так как это означало, что роль ему удалась. Но ученики, выслушав эту историю, все восприняли по-своему, и стали своего Учителя называть этим словом, раз уж это была для него высшая награда.

     А я еще сокрушался по поводу Васи Пупкина. Все могло быть куда хуже.

     Едва я вошел в комнату, как почувствовал неладное.

  — Так, чей материал без подписи «Синоптики прогнозируют, когда приморцы передо́хнут от жары»? – голос главного кроме разборок, ничего не сулил.

— Там ударение на последнем слоге, «передохну́т», - жалобно пискнула Мамо Карло, и все поняли, кто автор.

— Как малейшая опасность, так глазки ручками прикрываем? – ядовито брызнул слюной в сторону Мамы главный.

— Редакция еще не может отойти от вашей заметки «И бал позади, здравствуй, взрослая жизнь!» - радел за наших чопорных читателей Ушатай. 

— Я постараюсь больше не играть словами, - смиренно выдохнула Мамо Карло.

— Это тот самый случай, когда играл со словами и проиграл, - назидательно изрек главный.

     Мы все примолкли, ибо у каждого из нас был свой косяк за спиной.

— Мне вот известно по своим каналам, - продолжил нотацию главный, - как в тридцатые годы боролись с опечатками в средствах массовой информации. За то, что в газете вместо Сталин, не к ночи будет помянут, по ошибке напечатали Салин, газету закрыли, всем журналистам дали по десять лет лагерей. А другую газету ждало еще более суровое наказание. Там вместо Сталин написали Стадин. Двадцать пять лет лагерей на Колыме без права переписки!

— А я  вот знаю, - вставил свои «пять копеек» Моисеич, - как в другой газете вместо Сталин напечатали Сралин. И что вы думаете? Всех тут же расстреляли, включая работников типографии, членов их семей и даже соседей по лестничной клетке!

     Дискуссия набирала обороты, но, к нашему удивлению, дальше продолжения не последовало, босс почему-то решил не устраивать публичную порку, а, почесавшись, проникновенно сказал:

— Я не хочу цитировать Гоголя, «я пригласил вас, господа, чтобы сообщить вам…» Нет, к нам никто не едет. Но мне есть что вам сказать.

   Все подобрались.

— Дело в том, что в нашу редакцию пришло письмо. Замечу, что среди многочисленных средств массовой информации автор письма выбрал именно наш «Горячий Пирожок», поэтому мы должны оправдать его доверие.

    Глядя на торжественные лица коллег, я догадался, что это было первое и, вероятно, последнее письмо, осчастливившее редакцию.

— Письмо очень длинное, много мест написано неразборчиво, поэтому я не вижу смысла читать его вслух. Вы можете ознакомиться с ним сами, я оставлю его у Валентины Ивановны в синей папке. Но тему письма обозначу.

    Сергей Александрович засунул руку по самый локоть под рубашку и с чувством почесался. Мы притихли. Кит подался вперед мощными бровями, Мамо Карло подобострастно задышала в унисон с главным, боясь сбиться с темпа. Мы с Аароном Моисеевичем выглядели бесстрастно, если не считать, что я крепко вцепился в его костлявую руку.

— Знаете, во времена моей молодости была популярна рубрика «Письмо позвало в дорогу». И это тот самый случай, когда кому-то из вас придется поехать в командировку, - продолжал интриговать главный.

    Мысленно я погрузился одной ногой в Японию, а другую занес над Гудзоном, и неизвестно, сколько бы мне пришлось стоять враскоряку, если бы главный не продолжил:

— Я говорю о самом суровом районе Приморского края – о Пожарском.

    Слова Сергея Александровича быстро депортировали меня из центра цивилизации в самую жопу мира.

— Наш читатель Федор Евсеевич проживает в селе Большой Кукуй Пожарского района, - с чувством доносил до нас главный. – Но что же заставило этого могучего человека написать в нашу газету? – риторически спросил он.

    Наш разношерстный коллектив жалко вжался в кресла.

— Я специально акцентирую ваше внимание на образе создателя письма, потому что не могу воспринимать произведение в отрыве от особенностей личности автора, - принялся за старое Ушатай.

 — Не читай чужие письма, и беда да минует тебя, - еле слышно произнес в мою сторону Аарон, артикулируя уголком рта.

     Наш вождь и учитель продолжал:

— Федор Евсеевич пишет: «Ваша газета – это рупор эпохи, уста демократии, язык истины».

     Он победоносно обвел глазами свой немногочисленный штат.

— Показное уважение неумных людей выдает их лицемерие, - не сдержался Ляля Хулиганова.

— Втяните в себя свою желчь, Аарон Моисеевич, - приструнил шутника главный.

    И продолжил:

— Я вижу, как вам не терпится узнать, о чем же письмо, что побудило автора взывать к нам о помощи!- окончательно вошел в раж главный.

     Но он ошибался, так как у присутствующих интереса уже не осталось. Я видел, как потускнели их лица. Первым ударом было упоминание о Пожарском районе, вторым – взывание о помощи адресата. Да еще надо всем этим витал дух предстоящей командировки туда, куда по доброй воле никто никогда не поедет. Даже за деньги.

— О ты, избранник мироздания! – экзальтированно взывал главный. – Готовься! Это миссия для тебя! Чу! Я уже вижу приключения, которые ждут тебя, - не унимался он.

   Судя по лицам избранников мироздания, ехать в Большой Кукуй, чтобы протянуть руку помощи мифическому Федору Евсеевичу, никто не хотел.

   Сергей Александрович выдержал паузу и продолжил:

— Прежде чем изложить суть письма Федора Евсеевича, я бы хотел обратиться к истории. Тут, по своим каналам, я подчерпнул уникальную информацию.

    Судя по лицам моих коллег, историю здесь никто не любил.

    Редактор взял со стола довольно потрепанный томик и с чувством прочел:

— Владимир Клавдиевич Арсеньев, «В горах Сихотэ-Алиня».

    Затем он понизил голос и с таинственной интонацией прочел о том, как наш знаменитый исследователь Дальнего Востока встретил в лесу летающего человека. Я слушал с интересом о том, как в июле 1908 года на реке Гобилли Арсеньев столкнулся с неизвестным существом, которое обладало человеческим телом и мощными крыльями. Потревоженное присутствием исследователя, существо, хлопая крыльями, улетело к реке, при этом издавая звуки, похожие на крики женщины. Свидетелем происшедшего была собака Арсеньева, которая от страха жалась к его ногам. Других свидетелей не было.

   Если честно, то прочитанное вызвало у коллег не столько удивление, сколько  недоумение. Но неугомонный Ушатай в цейтноте своего душевного подъема почти выкрикивал:

— И теперь, когда я зачитал вам информацию о таинственном существе из научного источника, я могу посвятить вас в суть письма. Чтобы вы, так сказать, не уличили меня в мистицизме и пропаганде сверхъестественного.

    Он сурово оглядел свой немногочисленный штат и продолжил:

— Федор Евсеевич, наш восьмидесятитрехлетний друг из села Большой Кукуй, пишет о том, что на окраине села он неоднократно наблюдал появление летающей женщины, ранее описанной Арсеньевым. На шести листах отправитель письма живописует природу родного края, незатейливый быт жителей Пожарского района, их культуру. Бесспорно, его уникальные свидетельства пополнят нашу бесценную сокровищницу архивных материалов газеты.

    Мы сидели и слушали главного, в то время как тот все сильнее и сильнее возбуждаясь, входил в раж:

— Чу! Я уже слышу трепет этого крылатого существа!..

— Извините, - робко перебила его Валентина Ивановна, - а в чем заключается помощь этому человеку?

— Он просит нас, журналистов, провести свое расследование и помочь раскрыть тайну, которая мучит ученых уже более сотни лет!

— А под силу ли нам? – усомнилась возбудительница общественного спокойствия.

— Журналистам нашей газеты все под силу! – самонадеянно отрезал главный.

   Не знаю как остальные, но мы с Аароном почувствовали бессмысленность этого разговора и потеряли всякий интерес к происходящему. Оживились мы лишь на словах:

— В творческую командировку в Большой Кукуй поедут…

    Это было сродни школьному: «К доске пойдет…». Все напряглись.

— Иван, я доверяю тебе это ответственное задание. Ты молод, физически крепок, не обременен семьей, я могу на тебя положиться.

     До конца не осознав, что меня ожидает в ближайшем будущем, я думал об одном - кто будет моим напарником по несчастью. Главный уперся взглядом в Кита Сухопутного, и я зажмурился. Я не мог представить этого старого грузного человека в роли путешественника, исследующего суровую природу  Приморского края. Все, на что он был способен –это утопить свое рыхлое тело в кресле и сочинять небылицы про ночлег с бедуинами в сердце Сахары. Я уже представил, что тащу на себе эту тушу сквозь таежные дебри Сихотэ-Алиня, как совсем рядом раздался знакомый до боли голос:

— Ребе! Я- таки бы поехал с Иваном.

     От радости я рванул Моисеича на себя и с чувством обнял его тщедушное тело. Вблизи раздался шумный вздох облегчения Кита Сухопутного. Он был счастлив, что чаша странствий и на этот раз миновала его.

— Вот и отлично, - с облегчением сказал главный. – Осталось уладить финансовую сторону дела. Завтра я обращусь к нашему спонсору, Волобуеву Никите Упырьевичу, надеюсь, он нам не откажет, ведь дело стоит финансовых вложений. Этот материал взорвет все информационное пространство! Кроме того, трудно будет переоценить наш вклад в современную науку.

— Это новое открытие, совершенно обескураживающее, парадоксальное, поколеблет теории, еще недавно казавшиеся стройными и убедительными, - разбрызгивая слюну от эйфории, что в командировку ехать не ему, задудел Кит. – Когда я бороздил заоблачные хребты Тибета и Гималаев в поисках гоминидов…

    Но главный его перебил:

— Отлично,  об этом подготовьте материал для очередного номера. А пока я бы хотел обсудить один деликатный вопрос.

    Он по-отечески любовно оглядел нас и тихо продолжил:

— Поскольку наша газета существует за счет нашего спонсора, на мне главная миссия убедить Никиту Упырьевича в необходимости планируемой командировки. Мне нужны веские аргументы в пользу нашего проекта. Наш меценат – человек широких взглядов, эрудит, в нем бездна мудрости, и он, безусловно, не сможет пройти мимо такой сенсации, однако…

   Сергей Александрович замолчал, подбирая слова. В это время передо мной всплыл образ нашего спонсора. Конечно, он был человеком добрым, но по-моему, эрудиция и кругозор Волобуева были несколько преувеличены. Главный  с чувством продолжил :

— Если у вас есть какие-нибудь идеи, как максимально эффективно донести до нашего благодетеля необходимость поездки, не таитесь, предлагайте. Как вы понимаете, на карту поставлено все: наше доброе имя, наш профессионализм, уникальность нашей газеты. Помимо скромных командировочных, мне нужно как-то уговорить Никиту Упырьевича выделить какое-нибудь транспортное средство.

— А это еще зачем? – возмутился Кит. – Доедут на автобусах, ничего с ними не случится.

— Дело не в этом, - промямлил главный. – Наш дорогой друг Федор Евсеевич написал, чтобы журналисты непременно приехали на грузовике или, как минимум, на автобусе.

— А почему? – поинтересовалась Валентина Ивановна.

— Неужели непонятно, чтобы вывезти во Владивосток пойманных летающих людей! – подал голос Аарон Моисеевич. – Наловим их с десяток, и как нам их до ученых довести? На себе, что ли? А, Валентина Ивановна?

— Я считаю, нашему другу виднее. Раз он пишет о необходимости транспортного средства, значит, мы должны этому поспособствовать. Так, какие будут предложения насчет аргументов для нашего спонсора? – воззвал к нам главный.

— Можно я? – вызвалась Валентина Ивановна. – Это открытие принесет нашему спонсору немалые дивиденды, на которые он сможет преобразовать свой цех в колбасную фабрику.

     Сергей Александрович поморщился:

— Мелко плаваете, Валентина Ивановна, ой, как мелко!

— Надо ему намекнуть, что имя Волобуева войдет в золотой фонд нашего города, наряду с киноактером Юлом Бриннером, путешественником Владимиром Арсеньевым и первой женщиной – капитаном Анной Щетининой. После смерти ему установят памятник в центре Владивостока, а может, разобьют сквер его имени, - фонтанировал идеями Кит Сухопутный.

— Просить деньги и напоминать о конечности жизненного пути… Нет, это не лучший вариант.

— Давайте вы, Аарон Моисеевич, вы самый старший из нас, человек мудрый.

— Дабы усладить спонсора, я бы привел ему слова из Библии, из Второго Послания к Коринфянам: «При сем скажу: кто сеет скупо, тот скупо и пожнет; а кто сеет щедро, тот щедро и пожнет».

— А вдруг он неправильно поймет? А вдруг обидится? Человек пять лет оплачивает содержание газеты, так сказать, меценатствует, а мы его упрекнем, что он «скупо сеет». И вообще, я бы вам посоветовал думать, кого вы стигматизируете, используя цитирования, прежде чем такое предлагать.

     После того, как библейские идеи моего друга легли на скамью для порки, водрузилась тишина. Понимая, что из невысказавшихся я остался один, я судорожно подбирал аргументы, но ничего не приходило на ум.

— Давай ты, Иван.

     Наступила моя очередь. И в этот момент в памяти выстрелило:

— Я бы привел слова Козьмы Пруткова, - картинно начал я. – «Чрезмерный богач, не помогающий бедному, подобен здоровенной кормилице, сосущей с аппетитом собственную грудь у колыбели голодающего дитяти».

   Я помнил, что главному импонирует образ кормилицы, поэтому рассчитывал на овацию, но увы, тот раздраженно сказал:

— Что ж вы уличаете человека в жадности! Как вам не стыдно! Он столько делает для существования нашей газеты! И никакой он не богач. Вы видели его цех? А я видел. Это маленькое помещение, где работает не более десятка человек. Кстати, по своим каналам я выяснил, что производство у Никиты Упырьевича почти убыточное. Нет, не годится, Иван.

     Я сник. Но в этот момент Моисеевич одарил меня подбадривающим взглядом и несколько раз сжал мою руку. Я успокоился.

— Ладно, аргументы я беру на себя.

    Аргументы редактору удались на славу, потому что меценат Волобуев выделил для нашего мероприятия не только служебный автобус, но и своего работника нам в помощь. Причем по собственной инициативе. Наверное, подумал: «Один стар и глуп, другой – мал и глуп. Должен же кто-то контролировать ситуацию». Таким человеком стал жиловщик Паюсный Петр Антонович, крепкий, внушительного вида мужчина сорока с небольшим лет. Был он немногословен, цену себе знал. На нас с Моисеичем поглядывал свысока. Мы сразу поняли, что человек он добрый, даром что жиловщик. Мы, не сговариваясь, признали в нем лидера. Позже мы столкнулись с одной его особенностью – вдруг без повода и надобности Петр Антонович начинал громко и выразительно материться. Но мы быстро привыкли к этой его черте.

Глава VI

       Шкловский, чтобы спасти своего брата, поучаствовал в печально знаменитом сборнике о строительстве Беломорканала. Брата спасти не удалось. Находясь на знаменитой стройке, на вопрос чекиста: «Как Вы здесь себя чувствуете?» Шкловский ответил: «Как живая лиса в меховом магазине…»

       К командировке я подготовился, как мог. Вместо штормовки, спортивных штанов и высокой походной обуви, я набрал разноцветных рубашек и таиландскую бейсболку, в надежде встретить в Пожарском районе свою Анабеллу Ли, а также упаковал все имеющиеся в доме гаджеты, чтобы получить удовольствие от поездки. В отличие от меня, Аарон Моисеевич был экипирован по всем правилам туриста-путешественника, за его спиной бодро вздымался объемный рюкзак. За моей спиной уныло свисал капюшон от модной толстовки. В руках я держал небольшую сумку с гавайскими рубашками.

— И это все? – ужаснулся мой старший товарищ.

    Я кивнул.

— Придется делиться. Знаешь, что написано в Евангелии от Луки? «Он сказал им в ответ: у кого две одежды, тот дай неимущему, и у кого есть пища, делай то же».

    Я ничего не ответил. Во-первых, неимущим я себя не считал, во-вторых, мы с Моисеичем были в разной весовой категории, и его одежда была вдвое меньше моей.

   Последним пришел жиловщик Паюсный. Он приветливо поздоровался и пошел в автобус. Догадываюсь, что этот трезвомыслящий человек не забивал свою голову кудрявыми идеями насчет летающего человека, однако, ответственно отнесся к возложенному на него поручению.

   Мы с Аароном Моисеевичем немного постояли возле автобуса, наслаждаясь свежим июльским утром. Мой друг много шутил, и было видно, что поездка ему не в тягость.

«Готовился к Восьмому Марта

И заказал жене кольцо,

В доставке спутали, наверно,

Японский спиннинг принесли», - цитировал он неизвестного автора и озорно смеялся.

     Это был смех со смыслом, я знал, что Моисеич жил анахоретом, и его отношение к браку выражалось следующей фразой: «Женись, а потом ложками хлебай». Женщин он считал существами ветреными и опасными. Но все же была женщина, о которой мой друг отзывался с уважением – писательница Мариэтта Шагинян.

— Всю свою жизнь Шагинян любила исключительно одного человека -  Ленина. Вот это женщина! – с восхищением говорил он.

— Может и вам встретится такая? – я хотел вселить надежду в своего друга.

— Знаешь, как говорится, если до этого времени не выстрелил, то можешь уже и не целиться, - резюмировал он.

     Дорога была долгой и утомительной. Автобус был старый, двигатель нервно всхлипывал на ухабах, мощные рывки сменялись мелкими потряхиваниями. Водитель – не то узбек, не то азербайджанец, всю дорогу разговаривал по мобильнику со своей многочисленной родней, управляя рулем одной рукой. Поначалу мне было от этого тревожно, но потом я перестал обращать на это внимание.

    Честно говоря, я бы с удовольствием убил время, играя на телефоне, но, памятуя  о благородном поступке моего товарища, этого делать не стал. Не знаю, кто бы еще на его месте пожалел малолетнего друга и согласился отправиться с ним в глухомань навстречу сомнительным приключениям. Поэтому мой телефон всю дорогу лежал во внутреннем кармане ветровки и отдыхал от моих вечных домогательств.

    Мы с Моисеичем сидели вдвоем на одном сидении, Паюсный расположился в противоположном ряду сзади, контролируя ситуацию. Аарон был в прекрасном настроении. Прежде я его таким не видел. И куда только делась его извечная скорбь! Он крутился на месте, привлекая мое внимание к оригинальным объектам или необычным пейзажам. Его умиляло все: гладь мелькнувшего за окном озера, форма плывущих по небу облаков, невозмутимые коровы, философски провожающие взглядом наш громыхающий автобус. Когда дорога перешла в грунтовку, в моей черепной коробке, как в миксере, смешалось все содержимое, и мне уже стали безразличны и красоты природы, и говорливый водитель узбек, и восторги моего друга. Я уже погрузился в состояние полного безразличия, когда Моисеич пафосно сказал:

— «Хватит думать о ямах на дороге, наслаждайся приключением». Знаешь, кто автор?  Фитжугх Муллан.

    На этот раз мне не удалось срежиссировать улыбку, тряска убила последние силы. Зато Паюсный, услышав знаменитую цитату, отреагировал по-своему:

— Мадрит - твою- мать! – в сердцах вскрикнул он.

    До места добрались обессиленные. У водителя были абсолютно рачьи глаза такого красного цвета, что ему было в пору прятаться в помидорах, за своего бы сошел. В условленном месте нас встретил старик, довольно крепкий, приземистый, с седыми усами. Несмотря на позднее время, в дом нас старик не позвал, в чае и гигиенических процедурах нам тоже было отказано. Гостиницы в Большом Кукуе не было, поэтому нам оставалось одно – переночевать в автобусе. Перед сном перекусили тем, что взял с собой Моисеич. Ужин был суров, так как состоял исключительно из консервов и зачерствевшего хлеба. Чая из его бывалого термоса едва хватило на всех. Все члены экспедиции рассчитывали на местный магазин, поэтому продукты никто больше не взял.

    Утром проснулись от того, что кто-то колотил в дверь автобуса. Еще не было шести, и вставать в такую рань никому в голову бы не пришло, но Евсеич бился так, как будто объект нашего исследования приземлился у него во дворе.

— Вставайте, живо, живо, - суетливо повторял он, не отвечая на наши вопросы.

   Измученные тяжелой дорогой и сном в спартанских условиях, мы выпали друг за другом из автобуса в предрассветное утро.

— А ты чего там прячешься? – Евсеич повысил голос на водителя. – Ишь ты, отсидеться он решил.

   Водитель с непонимающим видом вышел последним.

— Чаю бы горячего, - хрипло сказал Паюсный.

— Ты зачем сюда приехал? Чаи хлебать? – жестко одернул его наш спутник. – Дома напьесси. Делами надо заниматься.

— А в самом деле, - поддержал Паюсного Моисеич. – Кипятка бы, а то без кофе мозги не включаются. У меня «Максим» остался, давайте все взбодримся.

— Сейчас и без кофея взбодритесь, - многообещающе изрек Евсеич. – Вы в такую даль пилили, чтобы спать до обеда и чаи распивать? Вот я вашему главному все напишу, как вы тут бездельничали, выгонит вас, лентяев, взашей, и правильно сделает, - мстительно пообещал наблюдатель за человеческими птицами.

    Нам дали ясно понять, что проблемы индейцев шерифа не волнуют, после чего мы, как по команде,  почему-то присмирели и робко посмотрели на нашего негостеприимного хозяина, который с первых минут нашего знакомства беспричинно возненавидел нас. Удивительно, что смолчал острый на язычок Моисеич, не ругнулся матерщинник Паюсный, а наш водитель совсем оробел.

— Сегодня же пидем на дело, чего тянуть, - подытожил Евсеич. – Сначала пидем до меня. А там…, - пространно пробубнил он.

    Он строго оглядел нас, и мы понуро побрели за ним. Мы вошли в калитку и остановились во дворе, в центре которого возвышался довольно ухоженный деревянный дом.

— У хате вам делать неча. Щас приду, ждите, - бросил он нам и скрылся в доме.

— Вусатый таракан, – с ненавистью сплюнул Паюсный. - Хоть бы чаем напоил.

     Пока Аарон Моисеевич разглагольствовал про дихотомию добра и зла, я созерцал кур, выклевывающих зерна из лошадиных говен.

    Через несколько минут вышел хозяин и процедил:

— За мной.

    Мы потянулись за ним.

— Слухай сюды. Сейчас мы поедем на место. Дорогу знаю только я. По пути закинем до сестры кое-какие материалы.

    Мы кивнули.

— Материалы пид навесом. Ты, - он указал на водителя, - подгоняй свой драндулет к калитке. Ну и, значит, начинаем грузить.

     В ожидании автобуса мы подошли к навесу, чтобы посмотреть на те самые материалы. Это были сложенные в штабеля листы профилированного кровельного железа, внушительный пук арматурных прутов, несколько массивных ящиков и семь бетонных колец, какие укладывают в колодцы или скважины. Все это выглядело увесистым и обещало быть тяжелым. Услышав фыркающий звук автобуса, хозяин дал нам команду начинать, и мы безропотно принялись за дело. Как мы ни старались, бетонные кольца в автобус так и не вошли. Зато мы изранили руки и остальная работа причиняла нам боль. Железные листы и арматурные прутья надо было расположить так, чтобы их в поездке не разметало от тряски по автобусу. Поскольку мы с Моисеичем были жопорукими, Паюсный взял это на себя. При помощи топора и какой-то матери он сделал деревянный остов, на который мы сложили весь материал. Водитель-узбек негодовал, так как автобус отяжелел и значительно просел. Он стал энергично артикулировать на своем языке, но Федор Евсеевич, замахнувшись на него топором, прикрикнул:

— Ты дывись який цаца! Ничо с твоим драндулетом не случится.

    Наш восточный друг сник и безропотно присоединился к нам.

    Работа была тяжелая и грязная. Но самое неприятное, что она была унизительна для всех. Не знаю, чем руководствовались мы, четверо разумных людей, перетаскивающие все эти громоздкие вещи. Что это было? Терпение, как следствие нашего хорошего воспитания? Или страх? Наверное, второе. Но почему вдруг страх обуял всех четверых, до сих пор для меня остается загадкой. Я видел, как резко изменились мои попутчики. Паюсный уже не сыпал солеными словцами, а напряженно впивался в металлические конструкции и, перебрасывая их себе на спину, с тупым выражением лица покорно заносил их в автобус. Моисеич уже не шутил, и это был плохой знак – я где-то читал, что если крысы чувствуют тревогу, то они перестают смеяться, так же, как и люди. Значит, мой мудрый друг чувствовал опасность. Водитель совсем потерял человеческий облик, его пустой взгляд, механические движения раба не галерах говорили о тотальной покорности и готовности терпеть все несправедливости и издевательства. Однако самым жалким из всех был, пожалуй, я: пугливый, как желе, покорный, как амеба и скучный, как манная каша. Почему мы не возмутились, не восстали, не уехали домой, бросив этого старика вместе с его хламом? Тысячу раз прав был Наполеон, сказав: «Остановиться можно при подъеме, но не при падении». А мы уже сделали несколько шагов вниз.

    Как ни парадоксально, но в этих рабских условиях моя мечта встретить Анабеллу Ли в некотором роде реализовалась. Когда мы занимались погрузкой конструкций, я заприметил молодую деву, уж не знаю, кем она приходилась старику, но я не мог оторвать взгляд от ее сильного, ловкого тела. Она была занята тем, что носила в ведрах что-то похожее на землю. И каждый раз, когда она проходила мимо меня, я любовался ее гибкой фигурой с гордо посаженной головой. Судя по всему, она была не робкого десятка и знала себе цену. Когда наши взгляды встретились, мне свыше пришло знание, что такие глаза не умеют плакать, и это отдалось в душе печалью. Такое же точно чувство вызывала во мне лермонтовская контрабандистка из «Тамани». Евсеич заметил мой интерес и сказал не без гордости:

— Танька. Бачив? Стреляет не хуже, чем навоз таскает. Со ста метров попадает белке в глаз, чтобы мех не попортить.

— Мех? – машинально переспросил я.

— Мех, мех. В прошлую зиму хоря настреляла на доху.

    Я сник. Очевидно, барышня не была ни Принцессой-Грезой, ни Царевной-Лебедем. Убиенные белки и хори стояли непреодолимой преградой между моими чувствами и предметом вожделения, исключая дальнейшее развитие отношений. Масло в огонь подлил и Паюсный:

— Ты не шибко на нее пялься, а то тебе за нее дадут больше, чем она весит.

   Когда автобус был набит под завязку, мы стали медленно стекаться на свои места. Чувствуя дрожь в ногах, я с облегчением сел возле Моисеича, который был похож на сошедшего с иконы святого.

— Сдрысни! – услышал я голос нашего хозяина. Он схватил меня за ветровку и нетерпеливо сдернул с места, надорвав рукав.

    Думаю, это был особый жест, жест победителя побежденному. Мы с Моисеичем молча пересели на другое место.

— Нам бы поесть, - робко сказал с заднего сидения Паюсный.

— Вы сюда жрать приехали или летающего человека найти? – грубо ответил Евсеич.

— Но мы же не можем быть голодными все это время. Скажите, где есть магазин, и наш водитель остановится.

— Это вам не ваш Владивосток. Это суровое место. Нема тут ресторанов с деуками.

— Нам не нужен ресторан, нам бы обычный сельский магазин, мы бы купили еды, - миролюбиво поддержал Аарон.

— По средам магазины не работают, так что не скулите. Да и неча живот набивать. На такое дело надо идти налегке. Примета такая. А я человек суеверный, - поучительно изрек Евсеич.

 — Лучше бы был верующий, - горько заметил Аарон.

     Я с грустью посмотрел на опустошенный нами уныло висящий рюкзак Моисеича, и мной овладело отчаяние. Голод, страх и тяжелый труд постепенно делал с нами свое дело, морально провернув нас через мясорубку до состояния фарша. За столь короткий период мы превратились в зомби или покорных животных, от нас прежних уже ничего не осталось. Моисеич уже не умничал и не шутил. Он смиренно сидел рядом со мной, прикрыв глаза, то ли мысленно молился, то ли спал. Паюсный с тупым взглядом смотрел в окно. Лица водителя я не мог видеть со своего места, но я и так помнил его красные воспаленные рачьи глаза. Зато наш проводник был бодр и внутренне свободен. Согнав нас с сидения, он щелкал кедровые орехи, сплевывая скорлупу в проход. Я искоса с ненавистью поглядывал на него, вынашивая мечту отвезти старого наглеца к какому-нибудь владивостокскому авторитету для совершения действий немузыкального характера. Словом, в этот момент каждый из нас осознал, что жизнь – это не сладкая карамелька, которой можно наслаждаться бесконечно.

    Наше путешествие переходило в стадию трагифарса. Я думал о родителях, доме, о своем любимом городе. Меньше всего в этот момент меня волновал летающий человек.

    Через пару часов мы прибыли на место. Разницы между малым Кукуем и Большим я не заметил. Все те же заборы, дымящие трубы и тишина, которую любят воспевать поэты и писатели в своих произведениях. Для меня же это было враждебное унылое поселение, обдуваемое фекальными воздушными потоками дворовых сортиров. Мы подъехали к дому, откуда вышла немолодая женщина со ртом, выгнутым скобой вниз. Была она гневлива и патологически неприветлива.

— Вы б еще позже приехали. Ни стыда, ни совести, - почему-то обратилась она ко мне. – Давай, малой, выгружай, че клювом щелкаешь!

— О, когда Гарпина Дормидонтовна в сердцах..., - обреченно прошелестел Моисеич, глядя в землю.

    У меня не укладывалось в голове, почему эта пожилая женщина беспричинно возненавидела нас с первых минут знакомства какой-то особой маньячной ненавистью. Не найдя ответа, я присоединился к товарищам по несчастью и принялся выгружать материалы.

    Несколько коробок мы занесли прямо в дом, который представлял собой обычный бабушатник на краю географии. Ковры на стенах и обилие корпусной мебели свидетельствовали о том, что все здесь было дорохо-бохато. Мне вдруг вспомнилось, что в Германии тридцатых годов был лозунг: «Как у соседа, только немного лучше». Здесь был тот самых случай.

     Нестерпимо хотелось пить. Я шепнул об этом Моисеичу.

— Хозяюшка, не нальете ли нам водички, пить хотим, - жалостливо обратился к женщине мой друг.

— Не налью. Кто-то дохлую кошку в колодезь бросил, сами без водички сидим, - без тени смущения ответила женщина и пошла шуршать по дому.

    Больше с нашей стороны не было ни жалоб, ни просьб. Когда автобус разрешился бременем, на улице было совсем темно. Моисеич горько пошутил в сторону женщины:

— Вы уходите, слава Богу, или остаетесь, не дай Бог?

    Но хозяева не рассматривали вариант предложить нам остаться переночевать.

— Поехали, - буркнул Евсеич. – Теперь можно и человека-птицу пошукать.

     После получасовой езды, Евсеич приказал водителю остановиться. Мы вышли в кромешную темноту. Не сговариваясь, выстроились цепью и тихо растворились в дремучем лесу, который бесшумно заглотил нас. Первым шел Евсеич, в руках он держал фонарь. Замыкал колонну Паюсный. Он контролировал, чтобы некоторые из нас не потерялись. Когда на нашем пути возник ручей, мы потеряли контроль над собой и высосали из него воду до самого дна. Затем снова отдались во власть леса, диких животных и бурелома. Периодически кто-то из нас взвизгивал от укусов насекомых или хлещущей наотмашь по лицу колючей ветки.

— То аралия, - на каждый наш вскрик отвечал наш бывалый проводник.

    Когда водитель подвернул ногу, когда Моисеич рухнул в овраг, когда Паюсному в глаз залетела мошка, Евсеич неизменно констатировал:

— То аралия.

    Слово «аралия» превратилось у него в изощренное нецензурное ругательство.

    Трудно сказать, как долго мы бороздили лес. В таких экстремальных условиях время ощущается по-другому. Казалось, прошло несколько часов, но скорее, по факту гораздо меньше. Силы окончательно покинули нас. Видя, как Моисеич идет, все больше сбиваясь с курса, я подхватил его под руку и потащил на себе.

— Где же оно, где? – бубнил я, как заклятье, одну и ту же фразу.

— Сейчас буде, не ссы, - с полной уверенностью сказал наш провожатый.

— Может, мы заблудились, может, завтра лучше поищем? – я был готов сдаться.

— Сказал, буде, значить, буде, - заверил Евсеич.

— Когда уже мы его найдем, - я совсем терял обладание.

— «Не спрашивай – и тебе не будут лгать». Арабская пословица, - раздался возле самого уха хриплый голос Аарона Моисеевича.

    Мы яростно продолжали свой бессмысленный путь. Ноги утопали в рыхлой земле, ветки деревьев нещадно хлестали по лицам, мошка доедала остатки нашей плоти, и мне казалось, что мы ходим  вокруг одного и того же места, хотя в сложившейся ситуации трудно было найти ориентир. Хотелось упасть и схорониться в этом диком лесу, ибо лучше ужасный конец, чем ужас без конца.

— Боишься? – зашипел в ухо повиснувший на мне, как сухая лиана, Моисеич. – А ты не бойся. Главное – не кормить свой страх, и все обойдется.

    Еще бы немного времени, и наши ряды начали бы редеть один за другим, но тут случилось то, чего все так долго ждали.

— Вот оно! Вот! – внезапно закричал на всю тайгу Евсеич.

— Где? Где? – прохрипели мы хором.

— Да вот же! Смотрите!

    Он почему-то стал светить фонариком на землю, где возвышалась увесистая куча дерьма. Возможно, здесь недавно испражнился медведь. Но не исключено, что это было дело рук самого Федора Евсеевича. Ну, не рук, конечно. Но это уже было не важно.

— Это ее кала! Я точно знаю, это ее кала! – убежденно повторял речитативом наш спутник.

      Ему в ответ засмеялись снующие в темноте комары.

— Чего стоите? Фотайте! Это ее кала!

      Дальше ни вам, ни мне не интересно. Искусанные насекомыми, исцарапанные кустами аралии и не только, уставшие и голодные, мы пялились на то, что нам показывал Евсеич. Если добавить, что все это происходило в час волка и собаки, что мы были измотаны как физически, так и морально, то момент был весьма патетический.

     «Нате вам, ловите, для тех, кто сам не понял», - всем своим видом говорил нам этот деревенский пожилой человек. Нет, он не насмехался, не стыдился, не виноватился. Напротив, он был тверд, как орех, который, упав на голову, может убить человека. А мы стояли и думали, откуда взялось в этом убеленном сединами человеке столько изворотливости и тяги к мелкопакостничеству. «Откуда, откуда! Ветром надуло», - прочитал я ответ в печальных глазах Моисеича.

     Сев в автобус, мы едва узнавали друг друга – распухшие и исцарапанные лица, грязная изорванная одежда делали нас похожими на маргиналов. Нисколько не смущаясь, Федор Евсеевич сел вместе с нами и скомандовал:

— Теперя пидем на Большой Кукуй. У своем Владивостоке расскажете все, шо бачили. Осенью приедете. Опять поохотимся на человека-птицу.

    Было далеко за полночь, когда мы приехали в Большой Кукуй.

— Ладно. Идыте до хаты. И так тут засели, як клопы в диване. На добром, - сказал наш проводник, смачно плюнул в проход и вышел из автобуса.

    И тут началось самое дикое. Закрыв двери автобуса, водитель неожиданно высунул голову из окна и стал яростно орать во след проходимцу все отборные ругательства, которым он научился, приехав на заработки во Владивосток. Мы с Паюсным тоже не ударили в грязь лицом. Униженные и оскорбленные, мы сотрясали июньскую ночь истошными воплями и устрашающими проклятьями. Моисеич в нашей оргии не участвовал. Он дергал меня за то, что осталось от моей одежды и пытался вразумить:

— Ваня, послушай, у восточных народов есть пословица: «Сразу видно ребенка, которому мать не пела колыбельных песен».

     Но мне было плевать на безголосую мать афериста, и я все орал и орал в окно, соревнуясь с Паюсным в бранных витиеватых оборотах.

     Весь обратный путь я думал о том, как этот старый сметливый мужик расчетливо расставил сети, заманив в глухомань дармовую рабочую силу. Он все учел: и что редактор неприметной газетенки не откажется задорно хайпануть на популярной теме, и что несколько городских людей не посмеют усомниться в праведности старика и доведут дело до конца.

    В автобусе мы как будто освободились от чар. Гипнотические оковы спали, страх стал отпускать и мы постепенно начали приходить в себя. Паюсный матерился так, что водитель не рискнул беседовать с родней. Он крепко держал руль и даже показывал повороты. Я все спрашивал и спрашивал Моисеича: «Разве так можно?» И каждый раз мой друг пытался мне объяснить, что ничего сверхъестественного не произошло: «Ну, подумаешь, обыкновенный плохой человек, каких миллионы». Но я не мог успокоиться и снова задавал этот риторический вопрос. Моисеич цитировал Библию, но в отличие от Коринфян и Филистимлян, я был невосприимчив к ветхозаветным притчам. Тогда он обратился к событиям не столь далеким:

— Здесь нет чего-то из ряда вон выходящего. Человеку свойственны и хитрость, и приспособленчество. Еще Уинстон Черчилль говорил: «Если человек не способен украсть, он не способен на великие свершения».

     Но это было слабым объяснением казуса Федора Евсеевича.

— А как тебе такое, - подходил к вопросу с другой стороны мой старший друг. – Один писатель советовал не просить у сильных мира сего, а сам молил Надежду Крупскую о московской прописке, всех уверял, что всякая власть является насилием, а сам подобострастничал перед Сталиным.

   И хотя я сразу понял, о ком говорил Аарон, и мораль истории была мне понятна, успокоение никак не наступало. Мне где-то даже показалось, что мой друг испытывал к хитрому старику неприязнь, смешанную с восхищением. Хотя, может, это было и не так.

— И вообще, Иван, не стоит на этого мужика обижаться. Знаешь, что сказал про обиды великий актер Евгений Леонов? «Обиды вообще не следует копить. Не большое, как говорится, богатство».

— Но проглоченной обидой можно и отравиться, - парировал я.

— И вообще, нет повода горевать. Всякий опыт полезен, даже такой. Кстати, наше приключение пробудило в моей памяти любимый анекдот Всеволода Пудовкина, знаменитого режиссера. Он как раз про оптимистов.

     Имя Пудовкина мне ровным счетом ни о чем не говорило, но я напрягся, так как Моисеич всегда наполнял мой разум интеллектуальными инвестициями.

— В одной семье живут два брата-близнеца, пессимист и оптимист. Пессимисту подарили лошадку, о которой мечтают все дети, с гривой и хвостом из настоящих волос. А перед кроваткой Оптимиста положили кучку конского навоза. И вот дети просыпаются. Пессимист, увидев подарок, сразу стал ворчать: «Я не такую лошадку хотел, не вороную, а в яблоках… И сбруя у нее должна быть не такая, и седло не такое…Не нужна мне такая лошадка…» А Оптимист посмотрел на кучку навоза и воскликнул радостно: «Боря! Боря! Смотри! Мне живую лошадку подарили! Она уже накакала и убежала…».

    И хотя про Пудовкина я прежде не слышал, анекдот мне понравился.

    Так и закончилась наше занимательное путешествие.

Глава VII

«То, что было вчера важно и нужно, сегодня смешно и непонятно».

А. Вертинский

          Душедробильная новость, связанная с нашей командировкой, убила нашего редактора. Раздавленный, он нежно обратился к нам чужими словами, но на этот раз мы не усомнились в его искренности:

— «Как часто в жизни ошибаясь, теряем тех, кем дорожим.

      Чужим понравиться стараясь, порой от ближнего бежим.

      Возносим тех, кто нас не стоит, а самых верных предаем.

      Кто нас так любит, обижаем, и сами извинений ждем».

    Затем он смахнул с себя пелену сентиментальности и добавил:

— Да, Акела промахнулся. Но как нам быть со спонсором?

    Он обвел нас печальным взглядом.

— Может, фотомонтаж? – предложил поднаторевший в инсинуациях Кит.

    Надо отдать должное, в подделках ему не было равных.

— А можно перьев где-нибудь в зоопарке набрать. Скажем, что летающий человек обронил. Все-таки вещественное доказательство, - внесла свою лепту Валентина Ивановна.

— Не, - сказал, почесавшись, главный. – Это будет слишком вольное обращение с истиной, ведь там был его человек, Паюсный этот, свидетель.

— Ну да, - закивали все.

— Боюсь, коллеги, газету нашу закроют, - резюмировал главный.

    Все пригорюнились.

— Да, - невесело добавил главный, - поскольку я не могу воспринимать произведение в отрыве от особенностей личности автора… Валентина Ивановна, где там письмо нашего…ммм, как его, - он замялся, подбирая слова.

— Ренегат Кауцкий! – с чувством сказал Кит.

— Древолаз вонючий! – ядовито вставил я.

— Сволочь, - ругнулась Валентина Ивановна.

 – Вот именно. Будьте добры, уничтожьте письмо. Такие документы не достойны нашего архива.

    Мамо Карло кивнула.

    В тот скорбный день, когда судьба нашей газеты висела на волоске, главный сообщил еще одну новость:

— Иван, в пятницу к нам придет журналистка из краевой газеты, Лёка Селёдкина, она хочет взять у тебя интервью. Надеюсь, к этому моменту наш офис еще будет функционировать. Ну а коли нет, не обессудь.

    Но, как ни странно, газету нашу не закрыли. Волобуев оказался человеком благородным и сострадательным, даром что Упырьевич. Думаю, не последнюю роль здесь сыграл жиловщик Паюсный. Он правильно подал материал и настроил нашего благодетеля на верную волну. В итоге тот заботливо одарил наш коллектив внеочередной партией обрези. Мои родители были в восторге. Кстати, мне уже давно не давало покоя отчество нашего спонсора.

— Ничего удивительного, - просветил Моисеич.- Помнишь, «Я поп Упырь Лихой»?

    Я покачал головой.

— Упырь Лихой – это не вымышленное лицо, а реальный новгородский священник при дворе князя Ярослава. Первый русский книгописец, переводчик и рунорезец.

— «Упырь» - это кровопийца, а «лихой» - злобный, - удивился я.

— Но ведь и ты – Вася Пупкин, и я – Ляля Хулиганова, - улыбнулся Моисеич.

— И все-таки родители отца нашего спонсора явно погорячились, назвав мальчика Упырем.

— В то время многие горячились. Какие имена только не давали, один Пятвчет чего стоит.

— Пятвчет?

— Пятилетка в четыре года.

     В течение нескольких дней мы то и дело возвращались к перипетиям нашего экстремального приключения. Когда эмоциональный накал спал, нам стало любопытно, что за человек этот самый Федор Евсеевич из села Большой Кукуй: шутник, бесноватый или патологический перформер-хулиган? Главный решил воспользоваться какими-то личными связями, чтобы пролить свет на вопрос. И он пролился. «Мстительный старый пердун» - это самое мягкое, что сказали о нем односельчане. Неуемный графоман и страстный любитель писать кляузы, он отравил жизнь почти всему селу. Короче, мудрость не всегда приходит с возрастом. Бывает, что возраст приходит один. Кажется, я об этом уже где-то писал.

Глава VIII

«А если сегодня мне, грубому гунну,

кривляться перед вами не захочется - и вот

я захохочу и радостно плюну,

плюну в лицо вам…»

Стихотворение Владимира Маяковского "Нате" (которым со всеми и делюсь).

    Когда в комнату вошла фигуристая дама лет тридцати, все притихли и устремили взгляды на ее выпуклости и вогнутости. Дама была хороша, и я бы с удовольствием отведал ее. Махнув перед моим носом какой-то заламинированной бумажкой, она придвинула стул поближе к моему столу и, приняв соблазнительную позу, приступила к делу.

— Селёдкина, - представилась она.

— Корпич, - ответил я тем же.

— В нашей краевой газете веду постоянную рубрику «Маленькие вопросы большим писателям».

— Как бы не получилось наоборот: «Большие вопросы маленьким писателям», - предупредил я.

    Но она сделала вид, что не расслышала.

— Иван, что такое для вас творчество? – начала она, ткнув в лицо диктофоном.

— Творчество – это то, куда ты все и без чего не можешь, - сказал я, облизывая глазами даму.

     Она насторожилась, но продолжила:

— Иван Сидорович, вам не кажется странным, что в вашей последней повести «Кишечная амнезия» нет ни одного положительного героя.

— У Гоголя в «Мертвых душах» тоже нет положительных героев, но читают, - нагло ответил я.

— Как же нет? А русский народ? А птица-тройка? А Русь?

     Мне такие герои показались притянутыми за уши, поэтому я промолчал.

— А вот такой вопрос, - со значением произнесла моя визави, снова бросив ногу на ногу и выбив меня из интеллектуального седла, - в заключении вашей повести «Падеде танцуют двое» ваш главный герой Николай, умерщвленный вами две главы назад, появляется, как ни в чем ни бывало, и лицо у него то Николая, то Константина, то Константина то Николая. Как это читателям понимать?

— Ну, писатель ведь не Бог, - ответил я. – Он не всегда в состоянии изображать жизнь в ее реальной полноте.

      При этих словах Моисеич одобряюще крякнул. Радостно засопели и остальные.

— Тогда оставим ваши творческие порывы и обратимся к элементарной грамотности, - наступала она. - Например, вы очень любите конструкции из серии «подъезжая к станции, с меня слетела шляпа». Вы удовлетворены своей грамотностью?

— Судя по вашему тону, не должен быть, но, увы, удовлетворен, - нагло ответил я.

          Затем госпожа Селедкина долго пытала меня на тему моего романа: «Что хотел написать автор? Что удалось написать автору? Что написал автор помимо своей воли?» Я не знал, что ответить, поэтому несмотря на подсказки моих коллег просто молчал. В этот момент я очень напоминал себе зацепера Афанасия, и даже на один из вопросов ответил: «Бз».

    Тем временем любопытство дамы простиралось в запредельные области. Так, она меня спросила:

— Иван Сидорович, каких политических взглядов вы придерживаетесь?

— Я не имею каких-либо политических предпочтений, - важно изрек я.

— Разве вас не привлекает партия…

     Тут она озвучила известное каждому в стране политическое течение. Я не хотел обогатить известную партию своим членством, поэтому тупо промолчал. Но она не унималась:

— Но ведь вы – журналист и не можете оставаться в стороне? Возможно, вам ближе монархические взгляды? – улыбнулась она.

— Это вы про царя? – уточнил я.

— Упрощенно, да.

— Про того, последнего, по которому мы все должны лить слезы и бесконечно каяться?

     Даме такой поворот дела не понравился, и она сменила тему.

— Опишите свою самую большую неудачу, Иван.

— А удобно ли? – заволновался я. – Это очень интимно, но раз вы хотите…

    Но она резко перебила:

— А что для вас счастье, Иван?

— Счастье для меня заключается в том, чтобы кого-то осчастливить.

    Она поморщилась.

— Если бы у вас была возможность выбора, в какой газете вы бы предпочли работать?

— Только в этой, в нашей, в газете «Горячий пирожок», - абсолютно искренне ответил я.

     При этом главный сжал руки в замок и потряс ими в воздухе в знак солидарности.

     Несмотря на мои невразумительные ответы, было и позитивное в этом интервью - я чувствовал поддержку своих коллег. Кто-то подбадривал меня взглядом или жестом, кто-то беззвучно подсказывал ответы. Это меня окончательно растрогало, отчего я еще сильнее поглупел.

 — С каким литературным героем вы бы хотели встретиться, а может и подружиться в жизни и почему? – озадачила дама.

     Я никогда не задавался таким вопросом, но она наседала:

— Может, с Гарри Поттером?  

— С князем Мышкиным, пожалуй. Он добрый, великодушный, бескорыстный. В Швейцарии жил, есть о чем поговорить.

     Судя по кислой физиономии дамы, я опять не угодил ей своим ответом.  

— А есть ли у вас кумир, Иван? Так сказать, образец для подражания, - допытывалась дотошная дама.

     Я пожал плечами. Так глубоко я не копал.

— Ну, есть человек, который вызывает у вас восхищение? – не унималась она.

— Да. Цискаридзе, - искренне ответил я.

    Но и этот ответ вызвал у моей интервьюерши нескрываемую досаду.

— Почему именно он?

—Дико талантливый, красивый, добрый! Не видел человека более красивого и талантливого.

     Она нехорошо посмотрела на меня, и я смутился.

― У гениев, как правило, характер не подарок, - поучительно изрекла она.

― Не подарок. Но знаете, что сказала Джульетта Мазина на вопрос, не тяжело ли ей жить с гением? «Жить с глупцом меня раздражало бы больше».

    Водрузилась тишина. Затем моя собеседница надменно сказала:

— И последний вопрос. Вы, конечно, мечтаете связать свою жизнь с литературой. Кем вы себя видите: знаменитым писателем, бескомпромиссным журналистом, выдающимся литературоведом, эдаким Бодуэном де Куртенэ?

— Вообще-то я планирую стать проктологом, так сказать, ударить по тылам, - ответил я со всей откровенностью.

    После этих слов моя собеседница почему-то обиделась, убрала диктофон и направилась к выходу.

— Вы куда, мадам? Ему еще семь лет учиться! – крикнул во след Моисеич.

     А Кит добавил:

— Прием только по предварительной записи!

    И даже главный не удержался:

— Среда – санитарный день!

    Как только за дамой закрылась дверь, я кинулся к моим друзьям. Они смеялись и обнимали меня так, как будто я забил решающий пенальти.

Глава IX

«Чтобы до конца преодолеть искушение, надо его пройти до конца».

Дмитрий Сергеевич Мережковский

     Второе пришествие Лёки Селёдкиной стало для нас неожиданным откровением. После того, как мои коллеги сопроводили ее преждевременный уход неприличными репликами и улюлюканием в спину, я был уверен, что дорога в наш подвал ей была заказана. Однако эта рельефная женщина была выше предрассудков и мелких обид. Она приветливо со всеми поздоровалась и протянула Валентине Ивановне увесистую банку кофе.

     Я видел, как всех обуяла неловкость. Кит мелко завибрировал красными щеками, главный стал судорожно рыться в бумагах, Моисеич беззвучно шептал что-то из Библии, прикрыв полупрозрачные пергаментные веки и едва шевеля бескровными губами. За всем этим стояли неловкость и раскаяние, что не укрылось от проницательной Лёки.

    Из всех присутствующих она почему-то выбрала меня и лихо подсела к моему убогому столу, приняв соблазнительную позу, как и в первый раз.

 — Ну, как дела, проктолог? – улыбнувшись, спросила она.

    Я предусмотрительно промолчал.

— Фортуна задом не повернулась?

    Похоже, она не плохо подготовилась к нашей встрече, но природная скромность не дала мне открыть рот.

— Что, Вася Попкин, - уверен, она специально исказила мой псевдоним, - много было приключений? – она выразительно кивнула в сторону моих бедер, и я сразу смекнул, на какое место приключения она имела ввиду.

     Похоже, Лёка не придерживалась новозаветных постулатов и была далека от христианского непротивления злу, ее поведение говорило, что она не собирается никому подставлять вторую щеку, не чужда ей была и мстительность.

    В этот момент я перехватил сочувствующий взгляд моих коллег. Моисеич был готов жахнуть обличающей цитатой из Библии, а поднаторевший в инсинуациях Кит полуоткрыл могучий рот, чтобы изрыгнуть порцию своих аргументов в адрес посетительницы, но миротворица Валентина Ивановна опередила всех:

— Пойду сварю кофею, а то какава да какава…

   Но Лёку было не унять. Как видно, она придерживалась принципа, описанного в Ветхом завете "око за око, зуб за зуб".

— Я тут статью принесла, тебе будет интересно с профессиональной точки зрения.

   Она протянула газету, постучав пластиковым ногтем по заголовку.

— «Пошли в жопу», - прочитал я вслух. – «Проктологи извлекли спортивную газету из ануса расстроенного футбольного болельщика».

     За такие выходки мне дико захотелось забить нашу гостью насмерть пакетиком чая. Боковым зрением я видел крайнюю степень готовности моих коллег вступиться за меня. Моисеич уже разверз свои бескровные уста и с иезуитским лицом ядовито прошипел:

— Щас наш проктолог сделает вашу слепую кишку зрячей.

— Это Ляля там упражняется в юморе? – не поворачиваясь к Моисеичу, с вызовом изрекла журналистка.

— Не забывайте, мадам, что Ляля-таки Хулиганова! – поставил ее на место мой друг.

    Но Лёка сделала вид, что не услышала. Она издевательски смотрела на меня. Я поискал взглядом Валентину Ивановну, в надежде, что она сейчас запоет про то, как вышли без задержки наутро, как всегда, «Известия», и «Правда», и «Красная Звезда», и тем самым разрядит неприятную ситуацию. Прежде ей это удавалось. Но та с улыбкой Чезаре Борджиа колдовала над одной из кружек с кофе, и я не сомневался, кому напиток предназначался. Конец взрывоопасной ситуации положил главный. Он резко встал из-за стола и звучно изрек:

— Напоминаю, коллеги, через пять минут начинаем собрание. На повестке дня: «Как бороться с искусом в искусстве слова: поиск и издержки».

    И хотя главный все это выдумал на ходу, мы его охотно поддержали и стали неприветливо поглядывать на гостью, стимулируя ее к уходу. Но мы плохо знали Лёку.

— Ладно, - миролюбиво сказала она, сменив гнев на милость, - в кино сниматься хочешь?

   Небезосновательно уверенный в том, что я последний человек во Владивостоке, к которому можно подойти с подобным предложением, я недоверчиво посмотрел на свою собеседницу. Но она продолжала меня искушать:

— Что молчишь? Будешь сниматься или нет?

— Буду, - пробубнил я.

— А кого бы ты хотел сыграть?

   Я заволновался. «Неужели вопрос стоит так, что у меня есть возможность выбора?» - промелькнуло в голове. 

— Не бойся, говори! Ну, о том, что это будет не Гарри Поттер, я уже поняла. Так, значит, князь Мышкин? – допытывалась Лёка.

— Нет, Мышкин мне не по зубам.

— Несоразмерный масштаб личности? – она была точна в определениях.

— Как-то так, - согласился я.

— Вот на интервью ты говорил, что тебя впечатляет Николай Цискаридзе. А его бы ты смог сыграть?

    Соблазн был велик, но я реально оценивал свои физические возможности, поэтому решительно сказал:

— Нет, не смог. Я далек от балета, и фигура у меня довольно корпулентная, поэтому фильм получился бы насквозь фальшивым.

— Резонно, - протянула она.

— Есть! Придумал! – обрадовался я. – Я бы хотел воплотить на экране образ Олега Каравайчука или Иегуди Менухина!

— Стоп. А это кто такие? – удивилась моему кругозору собеседница.

— Иегуди Менухин – это выдающийся скрипач. В детстве он думал, что если когда-нибудь ему посчастливится сыграть Баха в Сикстинской капелле, то в мире больше не будет войн. Представляете, что это был за человек?

— Недалекий идеалист, - поставила меня на землю Лёка.

— А Олег Каравайчук – великий композитор.

— Настолько велик, что его никто не знает? – уточнила она.

— Кому надо, тот знает, - заступился я за Каравайчука. – Он целиком был погружен в музыку. Между прочим, от него я узнал, что туземцы в Африке поют над помидорами, которые от этого превращаются в райские плоды и приобретают неповторимый вкус.

— В Африке тотальная нищета и голод. Им не до пения над помидорами, уж поверь.

    Я пожал плечами.

— Сам придумал этого Каравайчука? – цинично спросила Лёка.

— Да нет же! – я вытащил свой телефон и стал искать информацию о музыканте. -  Вот же он!

    Журналистка с недоверием посмотрела короткое видео и сказала:

— Никогда бы не подумала, что это мужчина. Скорее, бомжеватая бабка в берете.

— Будучи гениальным музыкантом, он всегда говорил, что ничего не сочиняет, он нейтральный проводник,  лишь проводит сквозь себя божественную музыку, таящуюся во Вселенной, - сказал я без толика надежды на понимание.

— Раз он такой гениальный, что ж его никогда по телевизору не показывали, званий никаких не дали?

— Так ему Бог дал, - просто ответил я.

— Ладно, - миролюбиво заключила моя собеседница, - будем считать, что я испытала все виды испанского стыда за то, что не знаю этих двух великих. Но давай вернемся к моему предложению. Готов принять участие в съемках?

   Я утвердительно кивнул.

— Значит так, о главных ролях пока говорить рано, надо начать с массовки. Тебе знакома наша приморская передача «За все в ответе»?

     Что-то такое было на слуху.

— Я предлагаю тебе принять участие в съемках. Хочешь?

— Да. Только с моими товарищами.

   Я выразительно посмотрел на своих боевых друзей, они улыбнулись в ответ.

— Можно и с ними, если, конечно, им будет интересно.

— А нам все интересно! – с вызовом сказал Кит.

— Тогда слушайте внимательно: съемки пройдут сегодня в ночное время, потому что павильон будет свободен только в час ночи. Это никого не смущает?

— Обмараться и не жить! Напугали! – среагировал Кит.

— Ну, все же учитывая ваш преклонный возраст, - с ехидцей уколола женщина.

— Возраст у меня мощный, а не немощный, - выдал каламбур Кит, на что я мысленно ему крикнул: «Браво!»

— Значит, так. Я вас буду ждать на проходной телецентра, пропуска уже будут готовы. Мы с вами пройдем в павильон, где будут снимать очередной выпуск программы. Кстати, она будет посвящена публикации новой книги нашего приморского автора Корнея Соснина.

    Имя автора мне ни о чем не говорило. Я и со старыми его книгами не был знаком.

— Как же мы примем участие в передаче, если не знакомы с его творчеством, и не читали его новую книгу? – наивно удивился я.

— Это не обязательно. Посидите, послушаете. Режиссер вам скажет, где надо аплодировать, где смеяться, а где просто побубнить. Сценарий готов, поэтому вам беспокоиться не о чем. Да, только тебе, Иван, придется в трех местах выступить. Нет, ничего страшного! – она увидела тревогу на моем лице. – Реплики будут короткими, особых усилий для запоминания текста не потребуется.

     При этом она дала мне три заранее заготовленных небольших листа бумаги.

     На одном было написано: «(За женщиной в малиновом). После вашей книги наша жизнь не будет прежней».

     На другой: «(Перебивая мужчину в бандане, рванувшись вперед к сцене) Ну до этого дело, надеюсь, не дойдет!»

     На последней: (После того, как закончится патриотическая песня на музыку Михаила Глинки из оперы «Иван Сусанин» «Славься, славься, ты, Русь моя»)  «Корней, последнее слово останется за вами!»

    Задания показались мне не сложными, я жаждал славы и признания.

    Как только Лёка покинула наше убежище, Кит с громким рыком вытащил из-под стола огромный пакет вяленой рыбы. «Так вот что так воняло весь день!» - догадался я, ранее греша на прохудившуюся канализацию или несвежее исподнее кого-то из своих коллег. Главный тут же забыл про то, что надо «держать лицо», и, сообщив, что по своим каналом он справился, где продается самое лучшее пиво, опрометью рванул гонцом в магазин, после чего наш подвальчик превратился в английский паб, где все предались гастрономическому блуду. В пиве мне было целомудренно отказано, и я налег на рыбу. Мои коллеги травили байки, ностальгически предавались воспоминаниям, смеялись, сверкая металлическими зубными коронками, и во всех отношениях были на высоте. Одним словом, они ни разу не дали повода, чтобы я начал рыться в карманах и привлекать их внимание воплем: «Смотрите, что у меня есть!»

     Влив в себя хмельного напитка, Валентина Ивановна стала поминать всуе своего бывшего мужа. С ее слов, это был святой человек, которого против его воли соблазнили и вырвали из семьи коварные развратницы. Она так сильно убивалась по ушедшему, что я подумал, что печальное событие произошло недавно. Каково же было мое удивление, когда я узнал, что  Павлик покинул ее более сорока лет назад!

— Ах, Павлуша, Павлуша, мой бедный, безропотный Павлик! – сокрушалась она. – Не нашел в себе силы противостоять этим блудницам, будь они неладны!

— Да что ты, Валя, - погладил ее по руке Моисеич, - они-то тут при чем? Они ж тебе в верности не клялись?

— Ах, как он плакал, как страдал! – не слушала его Валентина Ивановна. - Не хотел уходить от меня, но они, паскуды, вынудили. Все манили и соблазняли его.

     Главный похвалялся знакомством с известными людьми. И каждый раз он при этом приговаривал:

—У нас очень близкие отношения, хотя мы и не общаемся.

    Кит вспоминал свои многочисленные романы и уничижительно вздыхал:

— Да, я не был монахом от искусства!

     Моисеич подводил под любой рассказ своих собеседников библейский сюжет, отчего вызывал у меня восхищение.   

      Пожилые и не очень удачливые, они были богаты своими воспоминаниями. И я подумал: «Уж эту игрушку у них не отберешь».

      Под конец застолья в комнате царил такое рыбное амбре, что глаза резало. Мы были беспечны и недальновидны и не подумали о том, что это сыграет с нами дурную шутку во время предстоящей телевизионной съемки программы.

Глава X

«И я хлебнул из чаши славы,

Прильнув губами жадно к ней;

Не знаю слаще я отравы

И нет наркотика сильней».

  Игорь Губерман

       К моему глубокому сожалению, жизнь моя сложилась так, что я никогда нигде не снимался. Ну, не довелось. А точнее, не предлагали. Не в счет пара экспериментов с моим школьным другом, когда мы кричали в открытое окно: «Люди! Вы хрен на блюде!» и снимали свой экшн на телефон. Поэтому я отнесся к предстоящему мероприятию ответственно. Я выучил слова, отрепетировал роль перед зеркалом. Особенно уделил внимание моменту, когда я должен буду изобразить рывок на сцену. Не зная ничего о системе Станиславского, я все же интуитивно руководствовался именно ею. Мое движение не должно было походить на рывок пойманного рецидивиста из рук полицейских. Но и обреченно метаться, как рафинированный интеллигент, я тоже не хотел. Одним словом, я не хотел плюнуть в вечность, как кто-то сказал, и долго отрабатывал движение.

      Хоть было уже довольно поздно, духота не отступала, поэтому из одежды я выбрал легкие шорты и тонкую футболку. Мои коллеги пришли на съемку в полном составе, и это вызвало у меня умиление, - все-таки немолодые люди, да еще после серьезных возлияний. Мы тепло поприветствовали друг друга, как будто после долгой разлуки. Каждый участливо спросил: «Ты выучил слова?» И это было так трогательно. Единственное, что волновало меня в тот момент, так это отвратительный запах, идущий от нашей четверки. К этому моменту рыба ферментировалась и полностью пропитала наши тела. Отбиться от запаха было невозможно. Он следовал за нами плотным шлейфом и образовывал густое облако, когда мы стояли на месте, перебивая какофонию ароматов других человеческих тел. Окружающие нервно шмыгали носами, пытаясь обнаружить источник, но и мы были не лыком шиты, как только кто-нибудь раскрывал нас, мы тут же переходили на другое место. К счастью, нам не пришлось долго метаться, так как вскоре нас пригласили в съемочный павильон. Зал был вместительный, в центре была оборудована круглая сцена. Места для участников и зрителей располагались амфитеатром. Распорядительница вешала на шею каждому участнику бейджик на голубом шнурке, где было написано имя и место работы. На своем я прочитал: "Иван Корпич, журналист, газета «Горячий Пирожок». Выдавая бейджики нашей четверке, женщина немного поморщилась и крикнула кому-то:

— Опять закрыли на ночь кота? Дышать невозможно! Это что ж такое! Уделал весь павильон, уссатый-полоссатый!

    Мы слегка занервничали и быстро отошли от женщины. Надеюсь, невинному животному не пришлось отвечать за чужие грехи.

    Под оханье и кряхтенье Кита мы заняли свои места. Все та же женщина-организатор стала готовить аудиторию к съемке. Некоторых она поменяла местами, кому-то раздала реквизит в виде платков, шалей и еще каких-то аксессуаров. Эти цветовые акценты были необходимы для съемки. Одна женщина получила огромную цветастую шаль, другой на голову кокетливо повязали платок, еще одну попросили прибрать волосы. Мне было все в диковинку, и я с интересом наблюдал за происходящим. Я был так погружен во все детали подготовительного процесса, что не услышал, как кто-то несколько раз назвал мое имя.

— Иван! Иван! Тебя зовут! – тормошили меня мои друзья.

    И точно, молодая женщина с блокнотом обратилась ко мне:

— Что ж ты не откликаешься! Ведь тебе выступать, а ты в таком виде…

    Я с ужасом посмотрел на свои голые ноги, выпростанные из-под коротких шорт. Но ноги мало волновали женщину, в приоритете была верхняя часть моего тела.

— Дайте ему рубашку и пиджак, - крикнула она кому-то.

     И тут же на меня стали надевать невероятных размеров видавшую лучшие времена  рубашку и ей под стать пиджак. В них бы утонул сам Кит Сухопутный, не говоря уже обо мне. Но на этот случай у организаторов была припасена универсальная прищепа, которая убирала излишки одежды на спине. Сидеть было не очень удобно, но внешний вид того стоил. Так я и сидел в коротких шортах, похожих на трусы, и двубортном пиджаке. Благо, что во втором ряду, и нижнюю часть тела загораживала полная дама. Слева от меня сидел Моисеич, справа благоухал перевариваемым белком Кит. Периодически я брал их за руки. Мне казалась, что в этот момент слева ко мне струится энергия мудрости, а справа поступает энергия бесстрашия и здоровой наглости. Я нуждался как в первом, так и во втором. Валентину Ивановну и главного почему-то посадили на первый ряд. Возможно, у них были более фотогеничные лица. На площадке из-за большого количества прожекторов было очень жарко. Наша четверка потела и обдавала аудиторию запахом ферментированной рыбы, вызывая раздражение у присутствующих.

      Когда все заняли свои места и приняли подобающий организаторам вид, на сцену вышла женщина с микрофонам. Она потребовала тишины и сказала:

— Для тех, кто пришел на нашу передачу в первый раз, прошу серьезно отнестись к главным правилам. Во время съемки нельзя чесаться, сморкаться, делать гримасы, трогать лицо и делать руками двусмысленные жесты. Не забывайте, вы сюда пришли работать так же, как и все остальные участники съемочного процесса. От вашей выдержки, исполнительности и ответственности зависит успех нашей программы. Помните, мы заинтересованы именно в эмоциональной дискуссии.

     При этих словах я сильно занервничал и почувствовал, как у меня резко взмокли не только ладони, но и ступни ног.

     Затем она вытащила довольно большой красный платок и картинно взмахнула им.

— Если вы увидите, что я взмахнула красным платком, все – то есть все без исключения! – должны от души засмеяться. Давайте попробуем!

    Она взмахнула платком, и в зале раздалось жидкое хихиканье.

— Не годится! – сурово сказала женщина и насупила брови. – Еще раз!

    На этот раз смех был значительно громче.

    Затем она извлекла зеленый платок и пояснила:

— Зеленый платок должен вызвать у вас ропот негодования. Выберите одну из фраз и с чувством произнесите ее по моей команде. Фразы будут такие: «Совсем уже!», «Да ладно!», «Ну ничего себе!», «Да как так можно!». Давайте попробуем!

    Она снова взмахнула платком, и в зале раздался шквал возмущения. Лично я придумал для себя фразу «Совсем опупели».

— И последнее, - она вытащила синий платок, - на синий цвет вы должны бубнить. Примеры фраз будут такими: «Бурый медведь, бурый», «Я бурею от Буреи», «Буба бублика убил». Когда будете говорить, брови максимально приблизьте к переносице.

      Поскольку мне ничего из предложенного не понравилось, я решил бубнить по-своему: «Боров Боря забурел». По взмаху синего платка я опробовал свою реплику и остался ею доволен.     

      Программа «За все в ответе» позиционировалась как передача в реальном времени. Но вследствие многих причин, прямой эфир не был «прямым», а лишь так назывался. Естественно, наш неискушенный, вскормленный сериалами приморский зритель об этом не догадывался и истово принимал участие в онлайн акциях, голосовал по разным поводам, совершал звонки в студию и искренне удивлялся, не услышав своего голоса в эфире. Темы дискуссий были самые разнообразные: плюсы и минусы режима самоизоляции, расселение аварийного жилья, несправедливые увольнения, события в культурной жизни приморской столицы. Нередко дискуссии переходили в брань и перекрикивания под ор ведущего. Но это лишь добавляло ей пикантности. Не будучи поклонником телевидения, я все же из любопытства посмотрел один из выпусков программы, ведь его так долго и интригующе рекламировали, что невозможно было не клюнуть на наживку. Одно название чего стоило – «Аферист выложил в Интернет интимные фотографии 87-летней пенсионерки»! По факту оказалось все намного прозаичнее: бабка в трусах и бюстгальтере полола грядку, а сосед сфотографировал пенсионерку и выложил фотографии в Сеть. Вот и все. Никакой «клубнички». Зато шумный и дерзкий анонс сделал улицы Владивостока безлюдными на полтора часа. Но это было давно.  Сегодняшний выпуск был посвящен выходу в свет книги нашего земляка Корнея Соснина. Книга интригующе называлась «Даю обет». Если честно, большую часть передачи я искренне считал, что называлась она «Даю обед» и была посвящена гастрономическим вопросам, поэтому удивился столь пафосной реакции присутствующих на книгу и их жарким спорам. Переломный момент настал, когда юноша с горящими глазами продекламировал Леонида Филатова:

«Когда душа

Во мраке мечется, шурша,

Как обезумевшая крыса…»

    И тут до меня дошло, что название книги не «Даю обед», а «Даю обет». Слава Богу!

    В отличие от нас, подставных, «пирожковых» и прочих случайных людей, некоторые гости были настоящими и высказывали свое мнение о литературном шедевре земляка. Особенно запомнился один, очень говорливый, который каждое свое выступление сопровождал глубинными воспоминаниями, и все присутствующие изнывали, когда уже прекратится этот неконтролируемый поток сознания.

   Программу вел порочного вида молодой человек. Он постоянно манерничал и жеманничал.  У него был молодецкий голос, зашкаливающий от радости бытия. Мне не были близки его напыщенная драматургия, преувеличенные эмоции и внутренний напор.

   Чтобы зацепиться за кого-то взглядом, я выбрал среди присутствующих немолодую полную женщину. Она сидела напротив меня, через сцену. У нее были огромные выразительные груди. И когда я на них смотрел в моменты психологического напряжения, мне казалось, что я припадаю к матери-земле, от чего мне становилось спокойнее, и прищепа не так больно впивалась в спину, и мои предстоящие выступления не вызывали такого панического страха.

    С самого начала я пытался найти среди присутствующих даму в малиновом, после выступления которой я должен произнести свою фразу о том, что, мол, после книги Соснина жизнь человечества не будет прежней. Фраза уже рвалась с моего языка, а женщину я так и не мог найти. Все оказалось до смешного просто: перед началом съемки на нее накинули ту самую приметную шаль, и ее малиновое платье оказалось полностью погребено под нею. После минутной заминки я бойко сказал свои слова и уже более спокойно дожидался своего второго «выхода». Здесь я не особо волновался, потому что мужчину в бандане я приметил еще в фойе и держал его в поле зрения всю съемку. Как только он высказался по поводу того, что  Корнея Соснина стремятся переманить к себе страны всех континентов, а особенно буйствует, требуя писателя к себе, Новая Зеландия, я резанул:

— Ну, до этого дело, надеюсь, не дойдет!

     И рванул к сцене.

      Все дружно засмеялись. Странный вид юноши в трусах и пиджаке, зашпиленном сзади прищепой, всю патетику превратил фарс. Но режиссер лишь махнула рукой:

— Ничего страшного, переснимать не будем, оставим крупный план.

    Действо достигло апогея, когда слово взял преклонных лет писатель. Он долго лил елей на произведение Соснина, так что не понадобились ни кифара, ни авлос, после чего рубанул:

— Эта книга раскупится в три дня! В три! Засекайте время! А потом! Потом начнутся кражи книги из библиотек. Вот увидите, все экземпляры книги будут украдены!

    Зная, что никто из моих друзей даже не знает, где находятся библиотеки, я с ужасом подумал, людей какого возраста авторитетный писатель заподозрил в потенциальных кражах, уж не своих ли ровесников! Это было бы чудовищно, коли не было так оторвано от реальности.

    Оставшиеся полчаса я вертелся, как вор на ярмарке. Дело в том, что мной овладела безумная идея. Я решил придать своему герою значительности и напустить на него интеллекта, поэтому после музыкального шедевра Глинки я полупривстал с места, чтобы не было видно отсутствие брюк, и разродился афоризмом:

— Корней, если тебе плюют в спину, значит ты идешь впереди. И вообще, Корней, последнее слово останется за вами!

    Как ни странно, на эту маленькую несостыковку внимания никто не обратил, все уже устали и было не до того.

   Позже главный с досадой сказал:

— А вы знаете, что эти телевизионщики должны были заплатить нам деньги? А как же! Я узнал по своим каналам, что у массовки почасовая оплата. А эта барышня использовала нас как бесплатных рабов на галерах.

— Да ладно, - махнул рукой Моисеич, - во-первых, работа не пыльная, это вам не в Большом Кукуе металл грузить, а, во-вторых, интересный опыт. Я Ивана имею в виду.

    На том и порешили.

Глава XI

        В 1937 году Пикассо пишет огромную картину «Герника». Причиной создания полотна стала бомбардировка города Герники на севере Испании. По некоторым сведениям, во время оккупации Парижа к Пабло пришли немецкие офицеры. На столе художника находилась репродукция с «Герники». «Это сделали вы?» — спросил офицер. «Нет», — ответил Пикассо. — «Это сделали вы».

          Беда накрыла наш подвал неожиданно. Хотя сомневаюсь, что неприятности кто-то может ожидать. Был четверг. Поскольку по средам мы отдыхаем, то это был наш первый рабочий день после единственного выходного. Мы вяло тянулись друг за другом, и всяк входящий в помещение считал своим долгом постенать по поводу грязи и беспорядка, оставленных гадалкой Зоей. Претензии были небезосновательными – закапанный воском пол, пучки вырванных для ритуальных целей волос, капли крови на столе главного, труха возможно ядовитых растений, - все это не могло не огорчать нашу писательскую братию. В бой за чистоту, как обычно, ринулась Мамо Карло. Она ловко натянула резиновые перчатки и под хорошо знакомую всем песню про вездесущего репортера начала приводить комнату в надлежащий вид до прихода главного. Тот задерживался, пафосно предупредив, что прочищает каналы с важными людьми, но в эту постзапойную повторяющуюся мантру никто не поверил.

        Дверь открылась без стука, чему никто не удивился. Мало ли кому понадобилось спуститься в подвал, вдруг приспичило по нужде или за дворницким инвентарем пожаловали. Но искали именно нас, сотрудников газеты «Горячий Пирожок». На пороге стояли два парня. Субтильные, неброские, амебоподобные, они вызывали у нас, резидентов, что угодно, только не страх. Юноши сочли излишним представиться и сразу перешли к делу.

— Тут газета? – спросил один.

— Тут, - ответила Валентина Ивановна, отскабливая от пола капли воска.

— Кто написал статью ««Независимые» зависимые»? – спросил другой без предисловий.

    Парень, задавший вопрос, был в меру вежлив, но я почувствовал легкие признаки надвигающейся идиосинкразии. Это было на животном уровне, потому что внешне не было никаких к тому предпосылок: ни холодного взгляда, ни затаенной агрессии, ни прочих неприятных симптомов.

    Статью написал Кит, и это было всем хорошо известно. Так же хорошо, как и ее предыстория. В отличие от своего морского млекопитающего тезки, наш Кит прекрасно размножался в любых условиях и был исключительно плодовит. Его репродуктивные рекорды могли побить разве что кролики. И если примерное количество детей он знал, то число внуков ему было известно приблизительно. Но несмотря на такой расклад, Кит был любящим отцом и нежным дедушкой, пылким и непредсказуемым в своем обожании. Так случилось, что одна из его внучек, ни то Алиночка, ни то Кристиночка, попала ни то в секту, ни то еще в какую-то конгрегацию. Условно организация называлась «Индепендент», то есть «Независимые». Их таковыми и учили быть: независимыми от родителей, школы, общества, морали. Мать девушки взывала к Киту с мольбой помочь. Кит страшно горевал, сучил плавниками, но вызволить внучку из цепких лап организаторов секты не мог. Нам он говорил, что молодежь там программируют, зомбируют, опаивают наркотиками, но как было на самом деле, никто не знал. Документы организации были в порядке, действовала она открыто, поэтому официального повода для ее закрытия не было. Что сподвигло «китенка» влиться в ряды «независимых», мы вряд ли узнаем, но результаты были налицо: она бросила колледж, вдруг стала обращаться к родителям по имени-отчеству, оборвала дружеские связи и стала активно приворовывать. Кит страдал. Он был готов выброситься на берег, чтобы повернуть ситуацию вспять, но события неумолимо вели к трагическому концу. Тогда он при нашей горячей поддержке решил ударить пером по врагу. Статья получилась сильная, пронзительная, пропитанная болью статья. Удивительно одно: как при таком мизерном тираже газета попала к адресату.

      Парень обвел равнодушным взглядом нашу убогую комнату и повторил вопрос. В этот момент все сидели на своих местах, стараясь смотреть куда угодно, только не на Кита. Тот сидел за столом, колыхая толстым телом, заткнув на своей китовьей голове фонтан красноречия.

— Я, - вдруг спокойно сказал Моисеич, выходя из-за стола. – Это моя работа. А в чем- таки дело?

— А мы поблагодарить, - с иезуитской усмешкой ответил второй гость.

— Видите ли, мы из той самой организации, о деятельности которой вы так эмоционально написали, - подхватил первый, бесстрастно рассматривая Моисеича. – Или это все же не вы?

— Не он! – подорвал из-за стола я. – Это моя статья, я автор!

    Я оттолкнул согбенную фигуру моего друга и очень громко сказал:

— Это мой опус.

— А твой ли? – усмехнулся посетитель. – Сомневаюсь, что ты автор. Короче: мы не собираемся разговаривать с обезьяной, мы будем разговаривать с шарманщиком! – его голос не предвещал ничего хорошего. – Так кто автор статьи?

    После этих слов комнату оглушил ни то рев, ни то рык. Налив до отказа лицо кровью и треся подбородками, Кит Сухопутный ринулся кустистыми бровями на непрошенных гостей. Он харкал обвинениями в адрес тех, кто завладел безвольной душой «китенка». Это было страшное зрелище, так идут в последний бой, с таким лицом камикадзе направляет на цель свой горящий самолет.

— Не верьте ему! – внезапно взвизгнула Мамо Карло. – Врет он все! Врет! Ему никогда не написать так! Да! – она презрительно махнула в сторону Кита рукой в грязной резиновой перчатке. – Кишка тонка! Это моя работа! Я автор! Проверьте меня на детекторе! – брызжа слюной выкрикнула она и почему-то выпростала средний палец, как будто собиралась не проходить детектор лжи, а унизить посетителей неприличным жестом.

— Это у меня тонка? – старался перерычать ее Кит. – Да у меня такая кишка, что вам и не снилось!

    Но Мамо Карло  все взвизгивала: «Тонка! Тонка!» и при этом размахивала своими крашеными белыми волосами. В этот момент она была похожа на престарелую Мерилин Монро.

     Но парням почему-то расхотелось узнать истинного автора, и, бросив: «Ну-ну», они покинули наш подвал.

     Как только затихли шаги на лестнице, я запел ту самую нашу песню, где знал – словами, где не знал – просто мычал. Я ни на кого не смотрел, потому что не хотел видеть на  лицах своих друзей беспомощность и отчаяние. Постепенно мое пение перешло в дуэт, затем в трио и, наконец, зазвучало мощным квартетом. И тогда я понял: мы вовсе не немощны, а очень даже мощны, как выразился недавно Кит. И еще, мы готовы идти до конца.

    К приходу главного все было в полном порядке – комната убрана общими силами от издержек ритуальных услуг, чье-то взбунтовавшееся кровяное давление усмирено таблетками, черты лица возвращены на свои места усилием воли. Мы тут же рассказали нашему вожаку о случившемся, он напрягся и пообещал подключить какие-то свои каналы, но нас предупредил, что дело пахнет тухлым яйцом. С этого дня мы были готовы к войне.

Глава XII

   «Когда вы понимаете, что находитесь на дне ямы, перестаньте копать и вылезайте из нее».

Уоррен Баффет

— С этим надо что-то делать, - голосил Кит, радея о внучке. – Сектанты доведут ее до суицида. Вчера у Малахова показывали, как несколько подростков заперлись в сарае и подожгли себя там. Без причины, просто так.

— Их программируют, - поддакнула Валентина Ивановна. – Это гипноз такой современный, ЭнЭлПи называется.

— Угугугуй!!! – застонал Кит, услышав незнакомое слово.

— «Если бы у кого было сто овец, и одна из них заблудилась, то не оставит ли он девяносто девять в горах и не пойдет ли искать заблудившуюся», - нараспев процитировал Моисеич. - Евангелие от Матфея!

— Коли нашелся бы такой, все бы отдал, - простонал Кит.

     При этом все почему-то посмотрели на меня.

— Нет-нет, - зачастил Моисеич. Я не к тому. Совсем не о том. Вы меня неправильно поняли. Вернее, Матфея!

    Но все почему-то поняли именно так, что кто-то должен быть послан во след заблудшей овцы в стан врага. А поскольку «Индепендент» - организация, рассчитанная на молодежную аудиторию, то выбор единогласно пал на меня.

— Да, Иван, - многозначительно обратился ко мне главный, - ты же хотел журналистику с погружением? Вот и шанс представился.

— Ваня,  - плаксиво сказал Кит, - ты только одним глазком посмотри, что там происходит, а потом нам обо всем расскажешь.

— Мы будем контролировать ситуацию. Если что, тут же звони, - поддержала Кита Валентина Ивановна, - у меня сосед во Вневедомственной охране работает, если что, повяжем их всех!

— Да что ваша Вневедомственная охрана сделает! – в сердцах воскликнул главный. – Я подниму людей по своим каналам, я гарантирую безопасность.

     И только Моисеич, бледный, с виноватым видом за некстати процитированного Матфея, все дергал меня за руку и повторял:

— Не ходи, нет! Не ходи! Если пойдешь, я с тобой!

     И все же я решил пойти.

     Пятница была на редкость спокойным днем. В четверг вышел очередной номер газеты, и мы могли немного расслабиться, не спеша готовя новый материал для очередного номера. Главный был нами доволен, и мы были дружны, как семена в огурце. Это был тот самый день, на который была запланирована акция по моему внедрению в организацию «Индепендент». От умиления и благодарности Кит меня постоянно поглаживал по голове, так что к концу рабочего дня она лоснилась, как жирный блин. Я чувствовал себя настоящим засланцем. Моисеича было решено не посвящать в наши планы, дабы не волновать его лишний раз. Все, что касалось меня, он воспринимал очень близко к сердцу.

    День удался еще и потому, что в обед нам привезли дары от спонсора Волобуева. Это был пластиковый бочонок с обрезью. Все, включая меня, были на подъеме, так как обрезь любили больше, чем кости. Каждый раз мои родители радушно принимали дары от незнакомого им   Никиты Упырьевича, заочно желая ему здоровья и всех благ. Обрезь лихо превращалась в котлеты и гуляш, тем самым прибавляя нам калорий.

    Делить обрезь поручили Моисеичу. Он набирал мясные ошметки ковшом и раскладывал содержимое по пяти пакетам. Действовал он не спеша, приговаривая ритуальные фразы из Евангелия:

— «Не то, что входит в уста, оскверняет человека, но то, что выходит из уст, оскверняет человека».

    Таким образом, он пытался успокоить и себя, и нас, - обрезь представляла собой неприятное зрелище из месива окровавленных кусочков плоти. И хотя он делил содержимое бочонка поровну, выходило так, что мне доставалось все же «равнее»: когда наступала очередь моего пакета, ковш зачерпывался так рьяно, что порция получалась более увесистая. Но никто на это не роптал, может, просто не замечали.

     После работы я пошел прямо на задание. При мне был увесистый пакет с обрезью, из которого сочился удушливый запах несвежего мяса – полдня в тепле сделали свое дело. Организаторы «Индепендента» собирали свою паству во Дворце Профсоюзов по пятницам. Вход был свободный, во всяком случае, никаких препятствий на своем пути я не заметил. Если бы финансовые возможности «Пирожка» были не такими печальными, то пара микровидеокамер была бы как нельзя кстати. Но я был вооружен лишь собственным телефоном, на который возлагал большие надежды. Не скажу, что там был аншлаг, но все же молодых людей пришло не так уж и мало. Девушки удивили скромным видом и одеждой, юноши были тоже весьма необычные, слишком паточные и прилизанные. Они источали показную любовь друг к другу, то и дело обмениваясь объятиями и поцелуями. Несколько таких лобзаний я почувствовал на себе, пара из которых, от двух симпатичных дам, была мне даже приятна, а вот когда губами ко мне потянулся прыщавого вида молодой человек, я прытко увернулся и поменял дислокацию, переместившись в дальний угол. Все демонстрировали благость, но имея свои цели, я пытался углядеть, что же стоит за этим показным позитивом.

    Чтобы выполнить свою миссию, я метко прицелился к девушке лет двадцати, которая была со всеми настолько радушна, что никого не оставила без своего целовального клейма. «Добрая», - подумал я и решительно пошел по направлению к ней.

— Новичок? – улыбнулась она.

— Да, в первый раз пришел, - ответил я.

     Она резко схватила меня за плечи и поцеловала в темя.

— Я очень рада, что ты вошел в нашу семью, брат, - она расцвела от радости.

— Семью? – переспросил я.

— Это наша охана, то есть семья. Все мы здесь братья и сестры.

— Во Христе? – уточнил я.

— Нет. В семье. Это наша настоящая семья. Здесь наши настоящие родители. Когда их увидишь, сразу почувствуешь, что они твои самые родные люди на земле, - блаженно продолжала она.

      Я не нашелся, что сказать. Девица продолжила лить елей:

— Они излучают любовь, и нет большего счастья, чем быть рядом с ними.

— А как вы проводите время, чем занимаетесь? – допытывался я.

— Мы проводим собрания, такие как сегодня, на них многому учимся, укрепляемся в вере, радеем.

— Вы – религиозная организация? – не унимался я.

— Что, ты! Нет, конечно!

— А что значит «радеть»?

— Не хочу раскрывать тайну прежде времени. Сегодня сам все увидишь.

— А что делаете помимо собраний?

— Наша цель – добыть денег на наш будущий дом, поэтому все стараются найти подработку. Те, кто владеет музыкальными инструментами, идут на улицу и играют для людей – приобщают их к прекрасному, не бесплатно, конечно. Кто помладше – делают открытки, поделки, родители устраивают ярмарки, где все это продается. А заработанные деньги откладываются на наш общий дом.

     Суть мне уже была понятна. Кто-то хитрый и предприимчивый решил нажиться на этих наивных незрелый личностях с целью получения прибыли. Мне нестерпимо захотелось увидеть этих манипуляторов, благо ждать оставалось недолго.

— А родители когда-нибудь наказывают вас? – задал я свой провокационный вопрос, надеясь услышать намек на жестокое обращение, пытки и принуждение к чему-нибудь плохому.

— Что ты! Они такие добрые! Ну, если уж сильно расшалимся, - она лукаво посмотрела на меня. – Наши родители всемогущи, могут наслать на нас прасвапану или акшисантарджану.

— А это что такое?

— Прасвапана – это сила, повергающая людей в сон. Акшисантрджана – сила, вызывающая непроизвольные кало- или мочеиспускание, - весело ответила девушка.

— Даже так? – я был окончательно обескуражен.

— Ты полюбишь их всей душой, - ласково успокоила меня «сестра».

     Возможность непроизвольно обкакаться несколько охладила мой журналистский пыл.

— И где вы живете такой большой семьей? – попытался я изменить тему.

— Пока мы вынуждены жить со своими бывшими родственниками, но скоро мы все уедем в наш настоящий дом. Мы будем жить в чистом месте, среди гор, нам там строят прекрасные дома. Там будет все…

    И она долго живописала перспективы предстоящей жизни. Там было действительно все: от вселенской любви до хорошо развитой инфраструктуры.

— А кто будет оплачивать такой дорогостоящий проект? – поинтересовался я.

— Так мы ж работаем. По выходным, на каникулах наши родители – ты сейчас с ними познакомишься – трудоустраивают нас. К тому же, кто-то получает стипендии, карманные деньги, еще что-то. Я же говорила, что каждый старается привнести свой вклад в осуществлении нашей мечты.

— Ты учишься или работаешь? – поинтересовался я.

— Я студентка, учусь на экономическом. С этого года перевелась на заочный, чтобы была возможность работать. Родители посоветовали.

   Я сразу догадался, о каких именно родителях она говорила.

— Наши родители – это кладезь ума, горнило света, очаг мудрости. Это…

   Девушка продолжала говорить с экзальтацией, от которой мне стало не по себе.

  «Так вот куда уходят украденные Китенком деньги!» - выстрелило в мозгу. «Ни на наркотики, ни на алкоголь, ни на прочие излишества. Просто на дом. Вот только на чей дом, хотелось бы узнать!»

    Через некоторое время дверь в зал открылась, и все радостно потянулись навстречу лучезарной восточной музыке. В зале не было привычных кресел, все рассаживались на пол, образуя круг, в центре которого стояли двое не то ведущих, не то руководителей. Оказалось, они совмещали обе функции. Это были люди среднего возраста – дама с приклеенной улыбкой, которую все называли Матерь, и слащавого вида мужчина, к которому обращались Родитель. Зрелище для меня было отвратительное, так как назвать родителями двух незнакомых хренов с горы я считал святотатством. По их внешнему виду, елейным ноткам в голосе и льстивым речам я сразу понял, что эти двое врут, как дышат. Одеты они были в холщовые рубища с изображением солнца на спине, как его рисуют дети – круг с лучами по краю. У женщины была длинная коса, подозреваю, что полипропиленовая. Вся ее голова, включая косу, была утыкана искусственными цветами, которые должны были что-то символизировать, но кроме отвращения это у меня ничего не вызвало. Повернувшись спинами друг к другу, мессии что-то постоянно бубнили в микрофоны. Суть сказанного я никак не мог понять. Зато в их речах постоянно проскальзывали слова: «свобода», «счастье», «радость», «любовь». Говорили они быстрым речитативом, не делая пауз:

— Деньги – бумага, деньги – железо.

     Этот слоган проговаривался несколько раз, поэтому я его хорошо запомнил. А еще:

— Мир враждебен, мир жесток, коли выйдешь за порог.

     Эту фразу они тоже неоднократно вкрапляли в свою проповедь.

     Я не мог понять, как эти проходимцы с их сомнительными постулатами могли внушить доверие адекватному человеку.

     Заняв место подальше от центра, я аккуратно поставил рядом с собой пакет с обрезью. Многочасовое пребывание в тепле не шло мясу на пользу, уже ощущался характерный душок, но я стремился донести все до дому, чтобы порадовать родителей. Рядом со мной сел тот самый прыщавый юноша, чьим братским поцелуем я пренебрег. Взглянув в его многообещающие глаза и обратив внимание на его причмокивания, как у булгаковского Варенухи, я понял, что затею поцеловаться он не оставил. По другую сторону от меня села девочка лет тринадцати, очень худенькая и жалкая. На ее лице читалась хроническое беспокойство и тревога, она постоянно раскачивалась и что-то мяла в руках. Оказавшись в такой компании, я на мгновение почувствовал себя в психдиспансере на Шепеткова.

     В зале было очень душно, поэтому когда по рядам стали передавать бутылки с холодной водой, я несказанно обрадовался. Бутылки были сложены в пластиковые ящики, они даже покрылись конденсатом – настолько были холодные. Взяв ледяную бутылку, я с подозрительной легкостью открутил пробку – она не имела заводской пломбы. Насторожившись, я обратил внимание, что и этикетка на бутылке отсутствует. Тогда я решительно отказался употребить сомнительный напиток во избежание неприятных последствий. А они, очевидно, поджидали меня, так как после раздачи воды «братья» и «сестры» явно возбудились. Кто-то раскачивался с глупой улыбкой, кто-то вел монолог с закрытыми глазами, кто-то истерически подскакивал на месте, размахивая над головой руками. Затем ведущие стали что-то выкрикивать, на что паства откликнулась продолжительным «Оммммм». Так повторялось несколько раз. Действо произвело на меня крайне удручающее впечатление. После третьего «Оммммм» в центр рванула моя двадцатилетняя знакомая, плача и смеясь, она стала кидаться с объятиями и поцелуями к так называемым родителям. По реакции последних я понял, что они этому не рады. Вдруг откуда-то из вне появились два молодых человека, по манерам напоминающих охранников, и, взяв девицу под руки, увели ее из зала.

— А теперь, дети мои, аффирмации! – воскликнул Родитель.

— Все вместе! – подхватила Матерь.

     И вся паства стала выкрикивать в едином порыве:

— От родителей беги! В школу больше не ходи! В дом наш деньги приноси!

    И еще много подобного.

    От таких слоганов мне стало дико смешно. Тогда я встал и направился к выходу, чтобы в коридоре унять смех. Но как только я взялся за ручку, кто-то меня цепко схватил за плечо.

— Нельзя, - тихо, но внушительно сказал мужской голос.

    Когда я поднял глаза, то увидел мужчину во всем черном, одного из тех, кто выдворял мою недавнюю знакомую. Я тут же пошел на свое место. Смеяться мне резко расхотелось.

— А теперь всем в круг на радения! – крикнул Родитель.

    И тут же вся толпа вскочила со своих мест и лихо образовала круг, каким дети ходят вокруг елки. Их лица выражали крайнюю степень радости. Зазвучала музыка и все затянули:

— Кто о доме радеет, того земля сильнее греет…

    Как только песня закончилась, все тут же расселись на свои места. Промывка мозгов продолжилась. Многозначительный «Омм» перетекал в аффирмации, слоганы – в песнопения. Ящики пополнялись свежими бутылками воды.

    Я смотрел на счастливые лица братьев и сестер и не мог понять, почему они выбрали этот суррогат вместо настоящей жизни с ее реальными отношениями, горестями и радостями, почему доверились мошенникам, ради чего лишили себя простого человеческого счастья жить в семье и радоваться каждому прожитому дню. Мне стало до боли жаль этих людей, и тогда я рванул в центр зала, открыл свой пакет и что есть силы швырнул обрезью в «родителей». Окровавленные мясные ошметки живописно разметались по людям и полу. Воздух наполнился удушливой вонью.

— Бегите отсюда, пока не поздно! – истошно заорал я, обращаясь к братьям и сестрам,  и первым побежал к выходу.

     Тут же началась паника, и десятки ног затопали в диком беге за моей спиной. Гамельнский крысолов, я лихо уводил паству на свободу.

Глава XIII

   «Вы плачете, Иветта,

     Что песня недопета,

     Что это лето где-то

     Унеслось в мечту!

     Там, там, тай-ди-дам

     Ах, та-ди-ду-та-да-дам

     Там-там-там » Александр Вертинский

      Шли дни, а продолжения истории с сектантами не последовало. В наш подвальчик так никто и не пришел. Главный сказал, что донес мою информацию куда следует, и теперь «Независимыми» занимается соответствующая структура. Я был счастлив и горд собой, так как моя роль в этом деле была не последней.

— Молодец, Иван, - с уважением обратился ко мне главный, - не подвел. Навел шороху. Нет, вы только подумайте, какие они гады, маскировали свою секту под молодежный клуб здоровья. Официально зарегистрировались, в уставе прикрылись благородными целями и задачами. А на деле – аферисты, которые наживались на этих наивных чадах. Надеюсь, Олег, твоя внучка вернется в лоно семьи.

— Твои слова бы да Богу в уши, - вздохнул Кит.

— Как ты их! Обрезью! – не могла скрыть свой восторг Валентина Ивановна. – Так им и надо! Представляю, как они там ошалели.

— А что мне оставалось делать, - ответил на это я. - Грозить пальчиком и объяснять, что все это один большой обман? Кто бы меня стал слушать! Да и кто бы мне дал что-нибудь сказать.

— Все верно! – поддержал главный. – Действовать нужно по обстоятельствам. Ты проявил находчивость и смекалку. И вдвойне молодец, что прихватил тамошнюю водицу. Экспертиза покажет, насколько невинный напиток употребляла паства.

— Сергей, ты забыл про телефон сказать, - вставил Кит, - там самое главное доказательство. Догадались же! Как там у них… «От родителей беги! В школу больше не ходи! В дом наш деньги приноси!»

— Совсем охренели! – плюнула в сердцах Валентина Ивановна.

          Если история с сектантами нашла свое удачное разрешение, то с Моисеичем все было куда печальнее. Он стал совсем худым и отрешенным. Иногда мне казалось, что в комнате находится его оболочка, а сам он обитается в невидимых мирах, описанных Даниилом Андреевым. Я пытался его растормошить, задавал ему самые неожиданные вопросы, но он только иронично улыбался и молчал. На работу он приходил, скорее, по инерции, ничего не писал и, что самое странное, редактор ничего с него и не спрашивал.

    Когда он вдруг сказал главному: «Сережа, я бы хотел, чтоб на моей могиле была эпитафия – «Вот и все»», я понял, что надо что-то делать и решил обратиться к нашей местной прорицательнице Зое, которая делила с нами помещение. Той, что обещала «снять и вернуть все». Придя в среду пораньше, я в общих чертах обрисовал картину и положил перед ней газету, в конце которой были фотографии всего нашего коллектива. Ткнув пальцем в лик своего друга, я стал с волнением следить, как Зоя проводит ритуал. Она разбила куриное яйцо и вылила его в стакан с водой, потом долго рассматривала содержимое и, обращаясь ко мне, вынесла вердикт:

— Все плохо. Его уносят потусторонние силы, сам посмотри!

    Я всматривался в стакан, но ничего в нем не видел кроме болтающегося в воде яйца.

— Бестолочь, - резюмировала Зоя и начала новый обряд.

   Она налила в ковш воды и долго что-то бубнила над ним. Что именно я не разобрал. Потом зажгла свечу и стала лить воск в воду. Судя по реакции, результат был неутешительным.

—Крестом легло. Видишь крест? – допытывалась она.

    И хотя никакого креста я не увидел, предчувствие чего-то темного и неотвратимого навалилось на меня.

    А тем временем Моисеич продолжал дематериализацию. Почти бескровный и бестелесный, он однажды  как-то странно посмотрел на меня и, как бы смущаясь, прошелестел:

— Я хочу пригласить тебя в гости. Придешь?

— Приду, - сказал я и обнял его взглядом.

     Это был мой первый и единственный визит к моему старшему другу. Больше прийти не пришлось. Не случилось. Жил он в бараке, стены которого от старости не имели ни одного прямого угла. Первый этаж дома по самые окна врос в землю. В подъезде пахло кошками и экскрементами еще тех, первых, поселенцев Владивостока. Освещение в подъезде отсутствовало, поэтому путь на второй этаж нам освещал подаренный ему на День рождения фонарик. Комнатка была маленькая, убранством под стать самому дому. Несколько раз я ловил на себе испытывающий взгляд моего друга, как будто он невербально спрашивал меня: «Ну, как тебе? Не очень плохо?» Но мне, как ни странно, было очень даже хорошо. В комнатке было чисто. На черном фанерном комоде стояли старые фотографии. Возможно, это были родители моего Моисеича. Во всяком случае, мне так показалось. Я представил хозяина квартиры маленьким мальчиком, отчего мне почему-то захотелось плакать. На стенах было много вырезанных из журналов фотографий животных и птиц. Каждая картинка была вставлена в самодельную картонную рамку. Это тоже рефлекторно вызывало слезоточивость. На прибитой к стене полке стояло несколько толстых книг в коричневом переплете, на которых я прочитал: «Шолом-Алейхем Собрание сочинений в 6 томах». Мой друг был со мной невероятно мягок и радушен. С первых минут он усадил меня за маленький столик и стал угощать нарезанными заранее сыром и колбасой, из-под подушки вытащил кастрюлю еще теплой гречневой каши. Он готовился к моему приходу, и это в очередной раз вызвало предательское щекотание в носу, предвестника беспричинных рыданий. Я старался побольше говорить, чтобы скрыть неуместно обуявшие меня чувства жалости и любви. «Так выглядел старик Иеремия Смит в «Униженных и оскорбленных», - некстати осенило меня. Как все мои нелепые мысли, эта была особенно навязчивой.

       После обеда Моисеич, явно волнуясь, сказал с нескрываемой мольбой в голосе:

— Я хочу тебя кое о чем попросить, Ваня, только, пожалуйста, не отказывай мне.

     Я насторожился и стал следить за тем, как мой друг взял с полки томик еврейского классика и вынул из него пятитысячную купюру. Она была новая, красная и торжественная.

— Нет уж, - сказал я, - это я брать не буду!

— Ты только послушай, - умолял Моисеич, - это так  для меня важно, взяв подарок, ты сделаешь мне огромную радость.

     Но я был непреклонен.

— Купи себе велосипед, - выдохнул он. – Я хочу, чтобы ты купил себе велосипед. От меня.

     Но я отводил и отводил его сухонькую руку с красным Муравьевым-Амурским на фоне Хабаровска.

— Я стал плоховато себя чувствовать, - надавил он на больное, - и если ты возьмешь, это продлит мои дни на земле.

     Раздираемый противоречивыми чувствами, я  ослабил хватку, и купюра прытко скользнула в мою руку. Обрадованный Моисеич захороводил вокруг меня, причитая: «Велосипед, велосипед». И хотя подаренных денег не хватило бы даже на одно колесо нормального велосипеда, я был так растроган, что готов был в очередной раз пустить слезу. Может, права наша школьная врач, которая объясняла мою плаксивость дефицитом цинка в организме.

    Потом старик подмигнул мне и сказал:

— А теперь – сюрприз!

    Он засеменил за шифоньер, оставив меня в догадках. «Уж не за второй ли «пятеркой»  он пошел!» - пронеслось в голове. Но, к счастью, я ошибся. Повозившись несколько минут за шкафом, он вышел совершенно преображенный. На нем была надета белая рубашка, а под подбородком пенилось огромное нелепое пожухлое жабо. Взгляд Моисеича алкал восторга, и я его выдал, как смог. Затем он встал передо мной и торжественно сказал:

— Композитор Борис Фомин, поэт Константин Подревский. «Дорогой длинною».

     И запел.

     Пел он без минусовки, без какого-то аккомпанемента. Он даже не отбивал ритм ногой. Просто стоял и пел.

    Если я правильно понял, это был романс. Пел он его очень страстно, даже жеманно. Его картавый голос лишь усиливал эту жеманность. Он очень театрально жестикулировал своими костлявыми руками, что добавляло нереальности происходящему. Романс мне показался длинным. Все время я неотрывно смотрел на своего друга и не мог ни о чем думать. Это был первый и единственный раз, когда пение произвело на меня такое гипнотическое впечатление. По окончании пения он картинно поклонился. Я встал со стула и зааплодировал. Если бы кто-то посмотрел на происходящее со стороны, то убежал бы в холодном поту: убогая барачная комнатенка, поющий в нелепой одежде старик и такой же несуразный слушатель, аплодирующий выступающему. Но мы были одни, и притом на одной волне. Наши души пульсировали в унисон. Такое случается не часто.

    Когда я собрался уходить, Моисеич снял с себя жабо и торжественно надел мне на шею. Резинка «венгерка» скользнула по моей голове и ловко зафиксировалась на шее. В отличие от денег, этот подарок не доставил мне никакого дискомфорта. На прощание я обнял Моисеича, а тот, как будто того и ждал, все прижимал и прижимал меня к своему худенькому телу. 

   На следующее утро его не стало. Это чудовищное событие раздавило меня. Я внутренне ослеп и оглох. Я познал пустоту. Я потерял веру. Ведь я же взял эти деньги, значит… А что, собственно, это значило? Что он должен был сдержать обещание и продлить свои дни на земле, как он мне тогда сказал? Я был зол, так как не мог избавиться от крамольной мысли, что лучше бы умер кто угодно, только не он. И никакие доводы, что мой друг был старым и очень больным, мной не воспринимались. Я ощущал себя человеком, лишившимся всех опор. Я не знал, как продолжить свой путь по этому враждебному и бесприютному миру.

   В газету я больше не вернулся. Не смог. Я всматривался в ночное небо в поисках смеющихся, как бубенцы, звезд, и понимал, что Экзюпери обо всем наврал. Как-то разом мир рухнул, потому что мой Старенький Принц умер.

   Дома я нашел в Интернете романс «Дорогой длинною» в исполнении Александра Вертинского. Я слушал и слушал знакомую мелодию, вспоминая своего друга и сжимая в руках нежное жабо, как будто цепляясь за последнюю нить, связывающую меня с этим человеком, лучшим из всех когда-либо живущих на земле.  

Главка XIV

Never More

    «Если один клоун разбился, это не значит, что цирк закрылся» М. Жванецкий

     Как-то вдруг закончились летние каникулы. Утром на дороге передо мной распластался тревожный желтый лист тополя. Это был сигнал – скоро в школу. Последний год учебы – это не шутки. Я сделал свой выбор, связав свой дальнейший путь с медициной. А это значит: «Прощай, литература, навсегда!» Пять лет я писал свою книгу, а теперь ставлю в конце жирную точку. Никаких выводов, назидательных напутствий и пожеланий не будет. Обойдусь без ритуальных приписок в конце письма. Так решил я, автор.

       Там, там, тай-ди-дам

       Ах, та-ди-ду-та-да-дам

       Там-там-там.